Раде Янкович: ОТ ИДЕНТИЧНОСТИ К САМОСТИ

Ранее на нашем сайте был представлен, вышедший в Сербии под редакцией доктора социологии Зорана Милошевича, научный сборник «Православље и идентитет православних народа» (Православие и идентичность православных народов). Это уникальное издание, важное как для Сербии, так и для России, Белоруссии и Украины, посвящено Митрополиту Литовскому Иосифу (Семашко), и юбилею Полоцкого собора 1839 года, разорвавшего церковную унию. В сборник вошли работы ученых из Сербии, Белоруссии, России и Молдовы.

Открывает сборник статья православного публициста Раде Янковича «От идентичности к самости». Сегодня у нас появилась возможность познакомить читателей с этой, на наш взгляд, очень важной статьей в русском переводе, выполненном Ольгой Бересневой и Христиной Савиной.

---

1.

В первую очередь хочется похвалить идею составителя за то, что он вынес проблему так называемой «православной идентичности» на публичное обсуждение. Так что и моей маленькости предоставлена возможность сказать несколько слов об этом. Упомянутая идея действительно достойна внимания и похвалы, так как в последнее время не было ни одной книги или публикации, которая бы посвящалась этой проблеме в целостности, как это делается сейчас в данном сборнике. Если же к этому прибавить и тот факт, что все мы являемся свидетелями ежедневных организованных нападок на православное предание и жизнь в Господе Иисусе Христе, то стараниями составителя  важность темы поднимается на еще более высокий уровень. Таким образом,  у нас обязанность поднять размышления об этой проблеме на высоту, которая соответствует значению темы и стараниям составителя. А проблемой является, я бы сказал, уже и само употребление слова «идентичность» в одном контексте с  православием.

Слово «идентичность» пришло из французского языка, а его корень — в латинском слове identitas, которое имеет много значений. В логике это означает совпадение значения (A=A; каждый объект означает то, что он означает); в философии означает направление,  в котором принято считать, что материя и дух, телесность и духовность, мышление и бытие, субъект и объект – это вещи не  различные, а  идентичные, тождественные, разве что появляющиеся двумя различными способами (Спиноза, Шеллинг, Фехнер и др.); в психологии это означает стабильность и неизменность личности вопреки меняющимся условиям, которые оказывают давление на человека (противоположное тому: кризис идентичности, когда личность разрушается под давлением измененных условий жизни или жизненной среды). Во французской транскрипции identitas встречаются в нескольких формах: как глагол  identifier, который означает: отождествить, уравнять, но может означать также: мешать, смешать, перемешать (sʼidentifier – отождествляться, уподобляться, смешиваться); в качестве прилагательного identique означает: тождественный, равносильный, похожий; как существительное identité означает: тождественность, равенство. Значит, очевидно, что амбивалентность этого понятия, в своем исходном значении не может включить тот смысл, который мы хотим придать ему в синтагме «православная идентичность», если на самом деле хотим обозначить сохранение и передачу православного предания.  Более того, в указанном значении (отождествиться, уподобиться, смешаться) оно может даже и нас вывести на неверный путь, что в действительности и произошло в последние два века нашей истории. Отыскивая идентичность  в пыли, поднятой ветром Новой Эпохи, мы ее по сути отождествляли, уравнивали и смешивали с содержанием и моделями поведения, которые не только не православны, но и глубоко противоположны всему, что составляет нашу собственную духовную традицию. Если мы хотим изменить навязанную нам парадигму, то должны прежде всего изменить терминологию. Неадекватные выражения приводят нас к ошибочным заключениям, а ошибочные заключения никогда не приведут нас к истине. Поэтому вместо понятии «идентичность»я предлагаю определение самость (сопство), которое глубже и многослойнее, о тем самым и более подходящее для того, о чем я хочу сказать¹.

2.

Центральными являются два вопроса, которые предопределяют данный разговор. Первый: Как самость отступила перед идентичностью? Второй: Почему мы так легко отказались от самости и на протяжении истории так часто меняли идентичность, пока  не дошли до этого состояния, когда уже не знаем ни кто мы, ни что мы и ни куда идем?

Оба вопроса возвращают нас в прошлое, так как настоящее является не чем иным, как плодом прошлого. Прошлое – это зерно, а настоящее – это колос. Какое зерна мы посеяли,  такие плоды пожинаем сегодня. А эти перезрелые, гнилые плоды, могли быть замечены еще столетие назад, пока они были всего только зёрнышком, которое прорастает. Один остроумный и благонамеренный иностранец, швейцарец, доктор Арчибальд Райс, заметил это гниение и предостерег нас о последствиях еще в 20-ых годах прошлого века. Он, я должен подчеркнуть,  вполне правильно – видел проблему в нашей отошедшей от народа общественной элите, так называемой «интеллигенции». Райс говорит: «Они ревнивы по отношению к иностранцам, которые образованы,  воспитаны и прогрессивны более, чем они. Им невыносимо, когда нужно признать, что эти люди выше их: потому они их ненавидят, презирают, и, если не получается прогнать, тогда находят все возможные способы их преследовать. /…/ Эта ревность касты сербского народа, которую называют «интеллигенцией», выражается не только по отношению к иностранцам. «Благородное общество» таким образом не позволяет никому из своих членов подняться выше среднего уровня. Всеми средствами оно стремится преградить путь тому, кто, осмелившись, пожелает выйти из его рядов. Если же невозможно ему в этом помешать, то его будут преследовать сплетнями и даже клеветой. /…/ Ревность  является причиной другого порока – отсутствия меры, чрезмерности. /…/ Вы хотите уравняться с другими, даже превосходить их, а переходите меру, подражая им. /…/ Ваша интеллигенция рабски повторяет все заблуждения и все глупости так называемой современной жизни, и в этом даже переходит меру– было то в моде, живописи, скульптуре, спорте и т.д. /…/ Ревность вашей «интеллигенции» хорошо согласуется с удивляющей поверхностностью. Эти люди видят только внешний блеск, а содержанием  не интересуются/…/ Поверхностность проявляется везде – как  в обычной, так и в интеллектуальной жизни. /…/ Эта поверхностность вас склоняет и к переоцениванию дипломов, по крайней мере своих, так как часто из зависти вы не желаете признавать иностранные дипломы»².  Поверьте мне,  ничего не изменилось. И сегодня все так же, только зло умножилось.

Но так было не всегда! Другой иностранец, болгарин, Константин Философ, в Житии деспота Стефана Лазаревича отмечает интересную деталь: «Еще после Воскресенья венгерские священники с той стороны, обмана ради, во время церковных торжеств прошли по своему чину с народом и пронесли свои иконы по городу. Благочестивых это рассердило, так как они были их слугами. А еще с западными на бумаге писанными иконами, будто распяты на кресте Отец и Сын, и подобное. Иконы эти послали деспоту. А он, как во сне, не посмотрев на все это, приказал на каждую икону поставить метку и не давать их в городские церкви»³. Значит, было некоторое время, когда наши предки имели внутри чувство самости, такое сильное и острое, что  сразу, непосредственно,  могли различать то, что хорошо и душеполезно,  от того, что плохо и превратно. Они не давали себя легко обмануть не потому только, что были осторожны или, не дай Бог, презрительны ко всему, что чужое. Прежде всего потому, что их самость была наполнена силой сопротивления, основанной на правильном толковании и исповедании православной веры в Господа Иисуса Христа, Сына Божьего.  Вот как мудрый и благоразумный Константин Философ свидетельствовал о наших предках в начале ХV века: «Они храбры настолько, что такого признания никто иной во вселенной не имеет; столь почитаемого нет среди людей, по словам Соломона. Они благодетельны и в послушании настолько, что им нет равных во вселенной. Где требуется,  они скоры в послушании, а неторопливы в разговоре. А где нужно что-то противоположное, они быстры на ответ каждому вопрошаему, с оружием и в левой, и в правой руке. И телесной чистотой они превосходят другие народы; также легкой и светлой кровью. И, кроме того, они милостивы и дружелюбны. Если кто-то из них оскудел в необходимом, остальные ему все требующееся дают, и не только отдельному человеку, а каждому и всегда. И не просто дают, а с сугубой милостью; так что могут быть применены слова Соломона: «Уважая нищего, твори милостыню». И жизнь в этой стране подобна церкви Божьей; живут в ней не как другие народы, по-скотски и против природы, и каждый час не упоминается имя Божье. Но установлено, что молиться всем от мала до велика не более двух раз в день. И любо,  когда  сын, хотя и в своем доме вместе с родителями, как слуга стоит перед ними. А такое можно видеть не только у богатых, но и у самых простых, и у что ни на есть бедных. Слыхано ли, чтобы кто-то у них оскорбил своего отца или свою мать? Воистину никак нет. Там  по Христу вершится закон, когда воспринимают один другого как лучшего, нежели сам, господином называя, с непокрытой головой, как это было в старые времена и как это ныне в южных странах…»⁴. Между тем, пять веков спустя все исказилось. В день святого Саввы 1966 года, святой Иустин Челийский сетовал, предупреждал и горько рыдал в связи с судьбой сербского народа. «Куда идешь ты, земная Сербия? Каков конец твой? Что ожидает тебя, если не пропасть, погибель? /…/ Сербы не идут в монахи, сербы пошли за Европой, за культурой, за модой. Женщины бегают за парижской модой, и по городам, и по деревням. Юноши, молодежь, сербы зрелые, родители, чиновники, служащие – все бросились за удовольствиями. Кинотеатры – прежде всего, а театры – превыше всего. /…/ О, сербские трупы! Что вам дает та культура и цивилизация? Что, кроме лжи? Что, кроме ложного удовольствия? /…/ Сербская земля полна духовных трупов. Душа к душе, ох, труп к трупу! Вот что примерно сегодняшние сербы»⁵.

Что с нами случилось? Куда делась сила прежнего сопротивления?

3.

Уже с первого взгляда можно заметить, что существуют историческая непрерывность в движении «все ниже и ниже» и прерываемость в идентичности. Как река, которая катит с крутой горной стремнины, перескакивает каскады и водопады, дух гниения и разложения сохраняет постоянность и не меняется; меняются только формы и способы его выражения. Остановки в непрерывности гниения и разложении создают пустоты, в которых осуществляется процесс, который Освальд Шпенглер определил как псевдоморфоза⁶. Новые модели культурной и духовной идентичности заполняют эти пустоты. И под давлением старой, традиционной культуры и духовности, они не могут до конца развиться в свойственной им полной форме. Так рождаются новые, но смешанные формы – какой-то вид культурных и духовных смешений. Владимир Вуич, который благодаря доктору Владимиру Димитриевичу вновь возвращен в наше культурное наследие со славой, которая ему принадлежит, был первым, кто заметил влияние псевдоморфоза на нашу культурную и духовную самость. Этот процесс происходил на рубеже ХVIII-ХIХ веков, а его главным протагонистом был Доситей Обрадович⁷.

Это был переломный момент в нашей новой истории, когда самость заменена идентичностью, когда святосаввие заменено мирским. Вуич высказался по этому поводу так: «Два великих символа – это два бегства: в монастырь и из монастыря. Первое бегство, Саввино, положило начало тому духовному направлению, которым обосновывалась христоликость как образец жизни; другое бегство положило начало духовному направлению, на котором  основывался рационализм. Оно пошло за мирским сверху. Одно пошло за светом сверху; другой, как  слепой, прошел мимо него и последовал за тлеющим угольком гордого человеческого разума»⁸. Молодой Неманич отрекается Растка, чтобы навсегда остаться монахом Саввой; Обрадович отказывается от Доситея, чтобы вернуться к Димитрию. Святой Савва хочет, чтобы человек обожился. Доситей хочет человек обожествлялся⁹. Вот где, по сути, складывавшаяся граница между самостью и идентичностью. Идентичность – это всегда погоня за образом, за маской, за химерой; самость – это спокойствие в полноте вечности. Идентичность есть у актера, когда он возвращается в XIII век, чтобы оживить образ датского принца по имени Гамлет. Самость есть у тех, которые на свои плечи взяли бремя предков, чтобы пронести его по жизни до следующего поколения. Идентичность – это постоянный поиск. Самость – постоянная караульная служба. Как актер постоянно ищет роль, которая его прославит в так называемом «культурном мире», так и тот, кто ищет идентичность, находится в постоянной погоне за тем образом, который его увлекает и заманивает, но в то же время постоянно убегает, как фата-моргана. Самость, однако, является постоянным бдением, бдительностью и охраной духовного богатства, которое передано нам, чтобы мы его приумножили и, неоскверненным и неиспорченным, передали нашим наследникам. Самость нельзя найти, она обретается – как дом, как очаг, как крестная слава, как родовое имя.

Из такого определения самости проистекают известные права, но, что намного важнее, и определенные обязанности: труд, упорство и жертвенность. Иметь самость – значит иметь обязательства по сохранению и защите  ценностей, которые составляют целостность жизни. Например, быть православным сербом – значит защищать православие и Сербию ценой жизни, если потребуется; это значит умереть «за крест честной и свободу золотую». Понятие самость (сербское: сопство) имеет непосредственную связь со словом собственность. И оно, как видим, в значение самости включает известное собственническое отношение к ценностям, которые определяют целостность человеческого существования. Поэтому самость не может отвергаться так же просто, как  идентичность. Однако она может быть потеряна, если порвутся те тонкие духовные нити, которые нас связывают с прошлым и будущим поколениями. Таким образом, ценности, составляющие самость, приобретаются по наследству и передаются из поколения в поколение, от отца к сыну (traditio). Потому мы говорим о духовной и культурной традиции. Самость является условием традиции: тому, у кого ее нет, нечего передать потомкам. Будучи условием традиции, самость указывает на другого, на ближнего, на родственника и соотечественника. Вот почему самость является условием соборности. Истинная форма соборности существует тогда, когда мы объединяемся во имя Господа Иисуса Христа и наполняемся силой Святого Духа. Тогда вокруг нас создается невидимое защитное кольцо, а сила Святого Духа внутри нас, как некая невидимая нить, связывает нас в одно неделимое мистическое тело Христово. Все вне этого, в том числе и секуляризованная культура, так или иначе является политикой, а политика требует политической идентичности. Поскольку же политические идентичности создаются путем согласования с множеством иностранных и инославных моделей – как связанных между собой, так и противопоставленных – то результат оказывается поражающим: политические идентичности разрушительны для святой и соборной православной эйкумены, ибо вследствие противоположности они содержат в себе энергию потенциального столкновения.

4.

Скажем, если бы в середине XIV века какой-то наш предок решил посетить Преслав, Киев или Москву, он мог быть уверен, что в этом путешествии его везде встретят люди, ему подобные, что эти люди его поймут и что он везде найдет культурные образцы и ценности, которые доминировали и на наших территориях. Он бы всюду присутствовал на такой же литургии и мог причаститься в любой церкви или монастыре на пространстве от нас и до Финского залива. Повсюду за столом звучала та же молитва, и постился бы он везде в те же дни. Книги повсюду были написаны тем же письмом (кириллицей) и на том же языке (старославянском). Пасха Христова для всех была в один день, как и Рождество и остальные святые праздники. Везде время исчислялось по единому, юлианскому, календарю. Общественная жизнь всюду была устроена по одному принципу – всюду царила симфония светской и духовной власти. Все молились одним и тем же святым, и лики их везде были изображены одинаково. Короче говоря, где мы он ни был – в Тифлисе, Сере или Яссах, – повсюду чувствовал ту же духовную атмосферу, что и у себя дома. Ничто ему не указывало ему на то, что находится на чужбине, и он не чувствовал себя чужестранцем. Это была настоящая православная ойкумена – византийский комонвельт¹⁰! Сердце его находилось в Константинополе, а пульс во всех местах равномерно бился в ритме церковных колоколов: в Смедерево, в Тырново и в Киеве; на Святой Горе, на Валааме и в Пустыни Гареджи. В то время быть русским, сербом или болгарином не означало ничего иного, кроме указания места – как сегодня, когда вы говорите, что из Ниша, Призрена или Сараева. В основание этого единства положены были не драгоценные камни или материальные богатства, а чисто духовные ценности: иконы, фрески и старославянский язык. Это было самое прочное основание, так как создано оно «со Святым Духом».

Теперь представим, что в начале ХХ века какой-то далекий потомок этого средневекового случайного гостя пошел по тому же пути. И вот что он увидит: Константинополь теперь – Стамбул; вместо хоругви с крестом развевается флаг с полумесяцем. Святая София, в которой когда-то возводились на трон вселенские патриархи и короновались ромейские императоры, в которой проповедовал Св. Иоанн Златоуст и пели студийские монахи, теперь мечеть, окруженная минаретами. Вселенский патриарх, когда-то славный и почитаемый, первый по рангу в православной Вселенной, теперь просто убогий узник, заключенный в маленьком дворе под названием Фанар. Здесь говорят по-турецки, по-арабски, кое-где по-гречески и по-армянски, а вот о старославянском не знают даже, что он существует. Сердика уже не Средец, сейчас это София – столица Болгарии, на престоле которой сидит царь немецкой крови, католик по рождению, Фердинанд I Сакс-Кобург-Гота. Петроград теперь является столицей России, но в нем нет ничего русского. Здания, дворцы, общественные учреждения и ведомства, мода, бульвары, извозчики и автомобили, рестораны, тротуары, парки, аллеи – все это «как на Западе», позаимствовано у Запада, скопировано и смешано, приспособлено к западному вкусу в соответствии с западной моделью. Тяжелые каменные блоки, коринфские колонны, мощеные площади, канделябры и раскрашенные орнаменты в стиле барокко – все это напоминает какую-то огромную надгробную плиту, которая придавила русскую землю, чтобы та из гроба случайно не подняла древнерусский, русско-татарский и византийский архитектурный стиль. На престоле император Николай II Романов – настоящий ревнитель православной веры, но какой от этого прок, если он окружен масонами: министрами, офицерами и дворцовой свитой, которые погрязли в оккультизме и некромантии¹¹. В аристократических кругах говорят по-французски или по-немецки. Иногда запахнет ладаном, но в основном чувствуется запах крови и пороха.

В Белграде внук Карагеоргия только что взошел на окровавленный сербский престол, короновавшись как король Петр Первый. Группа офицеров и политиков – в основном масоны¹² – жестоко убили короля, которому клялись в верности, его жену и двух ее братьев. Именно теперь они готовы принять новую Конституцию, которая будет некритической рецепцией конституции Швейцарии (как будто Сербия – это Швейцария?!), из-за чего у каждого «великого серба» и сегодня распирается грудь от гордости. Армия организовывается по примеру Германии, парламент – по примеру Англии, политические партии – по примеру Франции, администрация – по примеру Австро-Венгрии. Далее всего в этом копировании, в приравнивании к «развитой Европе», в потере самости, зашли те, кто стремился быть самым современным – Сербская социал-демократическая партия. На учредительном съезде 1903 года они просто – как собственную программу! – приняли копию Эрфуртской программы Германской социал-демократической партии. А во главе правительства стал масон Никола Пашич. О его политической мудрости распространяются трактирные истории, из которых позже появляются мифы и легенды, которые продолжают существовать и по сей день. О его жадности и притворстве, о приспособленцах, которыми он себя окружил, и коррупции, которую он превратил в систему, в основном умалчивается. Как и о его расточительном сыне, которые переходит из скандала в скандал, тогда отец следует за ним и покрывает долги сына деньгами, «позаимствованными» из государственной казны¹³. Народ  все это видит, учится на таких примерах и старается идти в ногу с «духом времени». Все поспешили скинуть традиционную одежду, обувь и головные уборы, а надеть штиблеты, клетчатые брюки, галстук-бабочку и шляпу жиранди. В моду входят: футбол, велосипед, граммофон, картежные игры, проститутки, попойки, карьеризм и партийная борьба. Все идет шиворот-навыворот, но все говорят о прогрессе.

5.

Так более или менее везде: в Бухаресте, Афинах и в Москве. Искусство барокко пронеслось по Православной Вселенной и разрушило единый образец византийской иконописи и фрескописи¹⁴. Сакральная архитектура нашего моравско-византийского стиля умирает без наследников. В эту пустоту, как незваный гость, проникает барочная церковная архитектура. Вместо того, чтобы копировать монастыри Грачаница, Студеница, Каленич или Манасия, наши архитекторы нового времени копируют – причем буквально! – римокатолический и протестантский барочный храм. Это было вовсе не эстетическое новшество, а прозелитизм в чистом виде; иезуитско-масонская субверсия православной храмостроительной традиции. Исчезают Церковно-народные и государственные соборы. Вводится синодальная форма внутреннего церковного устроения. Псевдоморфоза в полном размахе. Православные Румыны и Албанцы переходят на латинское письмо; православные Греки, Болгары и Румыны вскоре перейдут на Григорианский календарь. Старославянский язык и кириллическое письмо придавлено руками «реформаторов языка». Всем навязан дух «религиозной толерантности», а также новая космополитическая идентичность: «Брат мил, какой бы веры ни был!» Все приготовлено для унии, только ожидается момент, когда это urbi et orbi объявить.

Так называемая «языковая реформа» Вука вовсе не была подправлением, подправлением без изменения сущности, что должна была бы значить реформа (lat. reforma) согласно своей этимологии. Напротив! Это была радикальная духовная революция, изменение именно сущности, парадигмы, которая до того времени являлась прочным основанием нашей самости – старославянского языка и кириллического письма. Соответственно, это обман! Обман со стороны Венского двора, точнее – «Иллирской дворцовой канцелярии». Обман, который задумал профессор иезуитского колледжа в Риме Ерней Копитар. Это была политическая диверсия высокого уровня, в которой Вук Стефанович Караджич сыграл роль «нашего человека» на месте действия, роль наемного «агента влияния»; оплачиваемого, чтобы впервые в истории создал нам совсем новую идентичность по западноевропейской, ватиканской, модели, которая настолько эластична и приспособляема к любому времени, что ни сейчас, два века спустя, все еще не выходит из моды. В тот момент, когда начали замечаться, и не просто замечаться, но и постепенно складываться возможности для нового объединения всех балканских православных народов в виде «Новой Византии», нам была навязана «языковая реформа» в качестве камня преткновения на этом пути обновления нашей самости, предвещавшего истинно новый православный «Ренессанс». Трагедия нашей самости и всего Православия в том, что эта диверсия полностью удалась. Во-первых, нас отделили от наших духовных братьев в Болгарии, Валахии, Молдавии, России. Во-вторых, разорвали те тонкие нити, которые связывали нас с нашим золотым средневековьем, со святым Саввой, Доментианом, Теодосием, Григорием Цамблаком¹⁵. В-третьих, сместили центр нашей национальной общности на запад от рек Лим и Дрина таким образом, что всему сербству навязали диалект Западной Герцеговины и Конавля как языковой стандарт нового сербского языка¹⁶.

Язык народа – это слишком серьезная вещь, чтобы его отдавать на откуп полуграмотному пастуху изТршича. «Язык – это дом сущности», – говорит Хайдеггер. «В его пределах обитает человек»¹⁷. Отсюда самость: бытие, которое содержится в языке. А «святое и обыденное – отмечает МирчаЭлиаде, – представляют два способа бытия в мире»¹⁸. Поэтому нанесение вреда языку представляет больше, чем эстетическая и моральная декаденция. «Разрушение языка – как говорит Хайдегер, – проистекает из угрозы существу человека»¹⁹. Так что любое насилие над языком, как и замена святого профаным или, например, их синкретизация, угрожает самости, ибо самость является сущностью человека. Идентичность – это профаное, обыденное, а самость – это святое, сакральное бытие, которое выражается в обрядах, праздниках и священных текстах.То, что свято, сакрально, обрядно, не может быть правильно выражено профаным языком. Чтобы выразить сакральное, должны существовать и сакральный язык и сакральное письмо, которые опять же должны быть отделены и защищены от влияния профаного, обыденного языка. Старославянский язык и кириллическое письмо представляли собой такой сакральный язык и сакральное письмо. «Языковой реформой» Вука они были отброшены и заменены обыденным языком «простых крестьян», вследствие чего и наша самость десакрализована, хотя аксиологически она представляет высшую форму существования. Сергей Кара-Мурза говорит: «Теперь слова стали рациональными, очищенными от множества значений, корни которых тянутся из глубины веков. Они потеряли святость и ценность (взамен обретя цену)»²⁰. Это стало глубоким расколом во всей нашей истории. Когда-то язык был наиболее святой из всех ценностей, теперь же превратился в упрощенный, бедный, лишенный духовности инструмент общения. После мира значений мы оказались вдруг затерянными среди вещей. Когда-то мы имели впечатление невыразимого, а теперь имеем лишь приблизительное описание вещей. Мы стали легкой добычей в подчинении секуляризованной культуре Новой Эпохи²¹.

6.

То, чего не добились те «угорские  священники» со своими «иконами из бумаги», добились венские культуртрегеры со своими «реформами». Мы, сербы, вот уже два века прославляем результаты «языковой реформы» Вука и гордимся тем, что у нас самое простое письмо в мире. И все оттого, что наша культурная элита еще не поставила вопрос: обитаем мы еще в доме бытия или уже давно изгнаны даже со двора? Вследствие овеществления языка не стали ли мы и сами вещью – монетой подкупа и манипулирования?.. «Пусть просто развивающееся употребление языка, – предупреждает Мартин Хайдегер, – еще не доказывает, что мы уже избежали этой значимой гибели. Сегодня о номоглобы даже свидетельствовать в пользу того, что гибели мы вообще еще не видим и видеть не можем, ибо отнюдь еще не ушли от ее взглядов»²².

Идея «масонских мудрецов» из «Иллирской дворцовой канцелярии» в Вене заключалась  в том, что стандартизацией языка и секуляризацией культуры выравнивается место для строительства «общности южнославянских народов на Балканах», которая находилась бы под культурной, а таким образом и политической, гегемонией Венского двора. Так мы получили сербско-хорватский язык и Югославию. Получили мы, как говорит, свт. Николай Жичский государство без Божьего благословения, школу без веры, политику без честности, армию без родолюбия²³.

1 декабря 1918 года в Белграде произведено еще одно уклонение от самости и сделан огромный шаг к новой культурной и политической идентичности. Это был исторический прецедент par excellence. Никогда в истории мира не случалось, чтобы государство, в данном случае Королевство Сербия, было ликвидировано рукой своего престолонаследника и председателя правительства в момент своей высшей славы – тогда, когда из войны, в которой оно пожертвовало треть своего населения, вышло как победитель! Также мир не видел никогда, чтобы самоликвидированное государство входило в государственный союз с побежденной нацией на условиях, которые отвечают интересам побежденной нации. Австро-Венгерская империя была разбита силой самости, которая сохранилась в душах, в сердцах и в сознании обычных сербских солдат и офицеров, как правило крестьян и крестьянских сыновей. А все же им сербская политическая и культурная элита – так называемая «интеллигенция» – навязала идентичность югославянства, которую измыслили «масонские мудрецы» из «Иллирской дворцовой канцелярии». Так Венский двор из могилы продолжил властвовать, при этом через своих культуртрегеров, через левых и правых «Евгенов»²⁴, распространяя бесстыдную пропаганду о так называемой «великосербской гегемонии». Двадцать лет издевательства над предками, – говорит свт. Николай Жичский – за то, что они избрали Царство Небесное… Двадцать лет страдали мы от того, что не были  сами собой, поэтому нас чужаки покрыли своим мраком»²⁵.

Двадцать лет блужданий. Группа сербских национально-отрезвленных интеллектуалов (Црнянский, Вуич, Деврня, Вельмар-Янкович, Ксения Анастасиевич и др.), собравшаяся  вокруг журнала «Идеи», замечает разрушительную активность хорватского элемента. Она видит, что основание Югославии размывается, но освободиться от идеи югославянства никак не может. Югославянство было роковым для сербской интеллигенции. Как и любое зло, югославянство имело свой срок действия, зависящий не от их воли, а от воли того, кто создал такую модель идентичности. Когда однажды отречешься от самости и примешь некую иную идентичность, то должен носить её до конца. Как актер, согласившийся играть определенную роль, должен носить соответствующий костюм до конца выступления. «Эта чаша желчи должна быть выпита до дна», – приказывает режиссер представления и уже замахивается дубинкой. В этом представлении особо трагичной получилась роль сербской интеллигенции правого толка, которая до конца осталась верной идее югославянства. Она запутывалась и позволяла себе быть экзальтированной либо обманутой, когда как. Во всём считали виноватыми хорватских францисканцев. А хорватские крестьяне? Он кротки и добры, и любят Югославию так же, как  мы, Сербы. Милош Црнянский в 1934 году писал: «После того, что произошло в эти роковые и тяжёлые дни, в Загребе я почувствовал все это ещё раз, воодушевленный его прошлым и нынешней осенней красотой. Перед гробом блаженнопочившего Короля проявил себя Загреб – тот настоящий наш Загреб, к которому принадлежит не только несколько предателей и горсть несчастных подкупленных. Загорье, со своим сельским благоуханием и тишиной, в крестьянской одежде, над одром наивысшего олицетворения нашей государственной идеи плакало так же, как и Шумадия»²⁶. Сем лет спустя тот же «наш Загреб» встретит с воодушевлением германские войска как освободителей. А хорватский крестьянин, который «плачет над одром», побежит пополнить ряды в усташских военных формированиях. Загорье, вместо «своего благоухания и тишины», прислало нам «Тито в качестве маршала». Это он, в 1944 году триумфально въедет в Белград верхом на коне югославянства, которого – так, во всяком случае, получается – для него держали, выхаживали и в конце концов оседлали: Король Александр I Карагеоргиевич со своим интегральным югославянством, коммунисты со своим федералистским югославянством, и правая интеллигенция со своим прагматичным югославянством. Спустя ещё полвека, «наш Загреб» снова плакал «над одром». Что, и на этот раз также искренно, как и в 1934-ом? А что делал Белград? Белград пускал слезу вполне искренно. И не только Белград, пускала слезу и вся Сербия – по своему палачу.

7.

Здесь больше не идет речь о замене идентичности. Коммунисты сделали шаг дальше: они заменили сознание этому народу. Веками наши предки жили в состоянии устойчивого равновесия в пространстве и во времени. Они знали, где находятся, кто они есть и куда направляются. Весь XIX и начало XX века мы провели в борьбе за своё жизненное пространство – чтобы весь сербский народ объединился в границах природной и исторической целостности. Но пришли коммунисты и разрушили это пространство. Раздробили его рядом меньших топонимов и на их основании образовали отдельные этнические целостности: Македония, Воеводина, Босния и Герцеговина, Черногория, Косово и Метохия. Так мы оказались в безвоздушном пространстве – ни на небе, ни на земле. В сознании простого человека возникли вакуум, пустота, дезориентация. Мы больше не знали, что такое настоящая Сербия и где ее реальные границы. Знали только ложные, навязанные нам эвфемизмы: «Остаток Сербии», «Сербия в более узком значении», «Сербия без автономных краев». С потерей пространственной ориентации нарушен вековой баланс в сознании этого народа. Внезапно мы оказались брошенными во время, а без крепкой опоры на земле, которую нам завещали предки. И впридачу нас искалечили таким образом, что брошены мы в одно лишь измерение времени – в будущее, которое придет, которое определенно придет, вот уже приходит. У нас отнята связь с прошлым, а навязана ложная эсхатология о «рае на земле» – «бесклассовом обществе». И это продолжается по нынешний день. Что значит и чему служит этот цирк под названием «будущее Сербии»? У меня нет сомнений: это является продолжением коммунистической квазиэсхатолгии относительно « рая на земле» в режиссуре необольшевистской, криптокоммунистической клики. И цель только одна – чтобы помутненное сознание этого народа держать на достигнутом уровне.

Это разрушительное действие коммунистов и их криптокоммунистических наследников не началось совершенно внезапно, как это излагает наша официальная историография. Коммунистическая псевдоморфоза нашей самости имеет свой генезис и свою предысторию, которая восходит прямо к 1918 году. «Вскоре после Первой мировой войны, – пишет доктор Драган Крстич в своих дневниковых записях, которые он тайно вёл с 1960-1975 год, – Цвиич и другие заметили, что Белградский университет утратил свою интеллектуальную автономию, что он утратил свой творческий размах и стал рассадником репродуцирования чужих идей. В отличие от довоенного периода, когда университет был посвящен собственной культуре, когда иностранными культурами занимался лишь как источниками информации и когда создавал оригинальные, исключительные труды, в послевоенный период начали появляться чистые репродукции иностранных источников»²⁷. Такой проницательный наблюдатель, каким был отец Иустин Попович, мог увидеть это движение в никуда ещё в двадцатые годы прошлого века. «Нашу интеллигенцию, – писал отец Иустин в 1926 году, – создаёт наша школа. А не атеизм ли является краеугольным камнем нынешней школы? Дух ее – не систематическая ли война против церкви? В ней наука о Боге сведена к минимуму для того, вероятно, чтобы получить больше времени для научных исследований о тараканах и рододендронах… Наша школа планомерно сужает человека, уменьшает его, унижает его, поскольку систематически изгоняет из него всё, что вечно, всё, что символизирует бесконечность и бессмертность, всё, что несет в себе глубину и высоту, а вследствие этого наш интеллигент стал человечишкой, homunculus-ом, человеком ущербным, неполным и безнадёжно несовершенным»²⁸. Секуляризация образования и науки, значит, уже в тридцатые годы прошлого века создала упрощённого, ущербного и одномерного интеллектуала. «С виду, – говорит доктор Крстич – это была «наука», причем «современная», а на самом деле все это превратило Белградский университет в переносную станцию иностранного видения мира. С интеллектуальной точки зрения это означало преобладание менталитета посредственности…»²⁹.

Интеллектуал с таким сознанием – идеальный тип для духовной и культурной колонизации нации. В 1932 году против этой колонизации и против интеллигенции, которая проводила эту колонизацию отечественной культуры, восстал Милош Црнянский. В своей антологической статье под названием «Мы становимся колонией чужеземной  книги», Црнянский протестует против той дискриминации нашей отечественной литературы сравнительно с зарубежной, которую осуществляли издатели и нанятые ими критики даже в тех случаях, когда иностранная публикация по качеству далеко отстаёт от нашей отечественной. «Менталитет следующего поколения, – пророчески отмечал Црнянский, – не говоря уже о нынешнем, формируется на основе чужестранных книг в чужой атмосфере»³⁰. По этому случаю развернулась полемика с так называемыми «марксистами». Отвечая Милану Богдановичу в статье под названием «В защиту нашей литературы», Црнянский писал: «Борьба против марксистской литературы, наоборот, должна стать нашей националистической волей, и здесь не место осмотрительности (…). Я дам отпор этой литературе даже тогда, когда меня все друзья мои назовут «конфидентом»»³¹. Однако тщетно! Похоже, что и сам он понимал эту тщетность, коль мимоходом в одном месте добавил: «Конечно, против нашего послевоенного снобизма ничто не поможет». Как и против «цинизма наших издателей», и коррумпированности самих «людей  пера»³².

8.

Так и получилось именно то, что предсказывал Иустин Попович: пришли люди без души! В тридцатые годы прошлого века Белградский университет был полностью оккупирован масонами и так называемой «левой интеллигенцией». «Практически, – говорит доктор Крстич, – в межвоенный период в Университете невозможно было избраться (по конкурсу) тому, кто не являлся масоном либо на это не дала согласия масонская организация. А согласие могло быть получено только в том случае, если кандидат не выступал против масонских влияний в обществе или сам готов был стать масоном»³³. Другая группа оккупаторов были интеллектуалы из так называемой «левицы», которые выступали как «марксисты». «И этот филиал иностранных политических центров, – говорит доктор Крстич, – был хорошо организован. Он по вопросам избрания людей в Университете сотрудничал с масонами, имел сильную поддержку из всего зарубежья, особенно от той «передовой» общественности Запада…»³⁴

Намного больше, чем в селе, среди так называемого «простого народа» отпадение от самости заметно было здесь, на этой скале, где бы стоять маякам нашей науки и культуры – Университет и Академия наук, – которые сербскому народу должны освещать путь в будущее, проложенный вековой традицией. Вместо того они указывают ему неверное направление – в так называемую «развитую и цивилизованную Европу», по ходу снимая с него слой за слоем то, что прежде было. С приходом к власти коммунистов этот процесс отвержения именно сербского прошлого лишь интенсифицировался. В семидесятые годы прошлого века, чему и сам я свидетель, в моде были итальянские джинсы, американский блюз и индийская конопля. Разговоры велись о «Праксисе», экзистенциализме и социализме с человеческим лицом; о Камю, Сартре и Джимми Хендриксе. Шепотом – о Солженицыне, Бродском и Владимире Буковском. Однако умалчивалось о святом Савве, о патриархе Варнаве, об Иустине Поповиче и Николае Велимировиче. О Милоше С. Милоевиче не было известно ничего. «Для среды университета, которая совместно с Академией наук должна была  представлять сербских интеллектуалов, все то, что автономно, аутохтонно и аутентично, стало терять свою значимость, а все зарубежное, импортированное и колониальное начало приобретать вес и значение»³⁵.

В Академии наук сидели бывшие политические комиссары, агитпроповцы и офицеры контрразведки – Михайло Маркович, Владимир Дедиер, Добрица Чосич, Антоние Исакович. Тогда как Милош Црнянский скитался по Лондону, Владимир Велмар-Янкович скрывался в Испании, доктор Слободан Йованович находился в Америке. Владимир Вуич просто-напросто пропал в Аргентине. «Прежние масонские влияния, – отмечает доктор Драган Крстич, – направленные на корректировку критериев при избрании на должности с научными званиями, теперь почти полностью смещены в сторону критериев политической принадлежности. Прежняя частичная связь университета с политическими партиями, особенно «левыми» и «прогрессивным западом», якобы для защиты автономии, теперь превратилось в абсолютное послушание одной партии, которая в  программе своей заявила о колониальном отношении к другим культурам и которая также программно предусматривала вытеснение культуры Сербов»³⁶.

Помню то время. Мы были затоплены американскими фильмами, абстрактной живописью, философией абсурда и французским «новым романом». И сам я был охвачен тем безумием. Нам тогда внушалось, что, собственно говоря, именно это и значит быть современным интеллектуалом. А в действительности мы были тем, что отец Иустин Попович предвидел ещё в 1926 году. Мы были урезаны и ограничены, без глубины и без чувства духовной вертикали. Предлагалось все то, что ненужно и ложно, а скрывалось все то, что полезно и важно. «Поэтому наш интеллигент стал временным и кратковременным; поэтому он с узкими мыслями, иссушенными чувствами, анемичными желаниями. Он вылил душу в неглубокие места, которые не могут не стать лужей. Обездушенные школой, рабы релятивизма, когда пробудитесь для высшего смысла жизни, для Христа, где Его найдете?»³⁷

9.

С самого начала этот обзор устремлен, чтобы осуществить вот какое намерение: убедить читателя, что наша духовная жизнь нового времени и наша культура еще с 1807 года – с того дня, когда Димитрий Обрадович, бывший монах Доситей, ступил на сербскую землю – были направлены и развивались в направлении десакрализации всего, что было когда-то святым и благословенным, что нас веками украшало и было основанием нашей самости³⁸. Всё руководствовалось некой логикой, которая нас в конце привела к отпадению. Под тяжестью новых смыслов создается давление в процессе псевдоморфозы, и это давление формирует новую общественную структуру. Тяжесть, между тем, имеет постоянную тенденцию исчезновения. Это единственное направление, которое знает тяжесть, ибо каждая последующая точка всегда ниже точки, на которой тяжесть была ранее. Тяжесть никогда не останавливается, однако и Святой Дух никогда не отдается пустым компромиссам. Значит, мы не можем больше обманывать, что способны десакрализировать все³⁹ и в тоже время верить, что служим Богу и что Святой Дух с нами.

Коммунизм не есть чистое неверие, безверие же – не атеизм, а антитеизм, т.е. активное богоборчество, борьба всеми средствами, грязными и подлыми, чтобы искоренилось православие и заменилось идеологией, секуляризованным симулякром веры – догматом об историческом всемогуществе диалектического материализма. Что для Гегеля было «Абсолютным духом», то для коммунистов было «Вечным движением материи». Одно и то же! И одно и другое – это секуляризация Святого Духа и противоположно православному преданию. Таким образом мы потихоньку приближаемся к концу описания духовной и культурной регрессии. У нас коммунизм появился как результат простого исторического уравнения, которое и не могло быть решено по-другому, поскольку больше века в это уравнение вносились те значения, которые могут дать только противоположный результат всему, что составляет нашу самость, основу нашего существа и нашего существования. Если, например, заключить Конкордат с Ватиканом, как Королевство Югославия в 1937 году, тогда логично ожидать появление цезаропапизма в форме «диктатуры пролетариата», который, опять же логично, будет направлен против православия⁴⁰.

Коммунисты изменили действительность таким образом, что в человеческое сознание внесли проекцию будущего; внесли все то, что вне сознания: цель, намерение, направление – все, что во времени, которого еще нет, которое еще не осуществилось, но которое, согласно их верованию, согласно «священным писаниям» Маркса и Ленина, непременно наступит. Так в сознание современного человека внесли момент ожидания, предвидения и ложную – псевдохристианскую – эсхатологию. Все идет гладко, как подмазанное, если вы принимаете, что цель так называемой «мировой революции» – «мировая власть пролетариата» с одним вождём революции во главе власти. Тогда спокойно и незамеченно попадаете в ловушку псевдоэсхатологии об «избранном народе» (пролетариате) и «помазаннике божием» (Мессии). Но это уже не христианская, а еврейская антихристианская эсхатология. Эта псевдоэсхатология, которую коммунизм оставил в сознании современного человека в качестве своего наследия, сегодня возобновляется в форме экуменизма⁴¹. Окончательная цель мировой духовной революции, которая совершается у нас на глазах, – это воцарение всемирного правителя (Антихриста) и всемирной антицеркви (Всемирного совета церквей). Итак, обнаруживается, что экуменизм прежде всего является коммунистическим проектом, да и сам коммунизм спроектирован для того, чтобы подготовить путь Антихристу. А в таком случае перед нами неожиданно возникает неприятная мысль: возможно, что Антихрист появится именно там, где его никто не ожидает, где когда-то была «соль земли» – та соль, которая со временем «стала пресной». Ещё немного и не будет чем «осолить землю». Значит, возможно, что Антихрист появится именно в среде православных церквей, которые долго были под коммунистической оккупацией. И тогда, как говорит Господь: «Извергну тебя из уст Моих»⁴². 

Раде Янкович, православный публицист, юрист, адвокать

Перевод: Ольги Бересневой и Христины Савиной

Сборник «Православље и идентитет православних народа»

Источник: Западная Русь