Борис МАРКОВ
Борис Васильевич Марков родился в 1946 году, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философской антропологии факультета философии и политологии СПбГУ. Автор книг “Человек, государство и Бог в философии Ф. Ницше” (СПб., 2005), “Понятие политического” (М., 2008), “Философская антропология” (СПб., 2008), “Культура повседневности” (СПб., 2008). Лауреат премии журнала “Нева” (2010). Живет в Санкт-Петербурге.
Первое, что бросается в глаза, — отчужденность. Люди стараются не замечать друг друга. Конечно, царит вежливость, и каждый старается прилично выглядеть. Однако это и создает невидимый барьер для общения.
Новый мир рождает новые отношения. Высказанный Р. Вагнером в книге “Искусство и революция” тезис о революционном значении культуры, который неоднократно воспроизводился на протяжении ХХ века, в частности Б. Брехтом, оказался утопическим. Авангард восстал против рынка, а тот его спокойно “переварил”. Сегодня культурные люди борются с порнографией и извращениями. Однако для владельцев “сексшопов” извращенцы – это покупатели. Их осуждают, но не преследуют, они включены в общество как потребители, участники и даже создатели нового сегмента рынка, который дает рабочие места. Таким образом, с чисто экономической точки зрения у общества нет оснований для вмешательства.
Культура и рынок не считаются больше конфликтующими структурами. Они не стоят над человеком и не осуществляют отчуждение, а используются им для реализации свободы. Например, конкуренция должна способствовать выдвижению талантов. Если раньше правили мэтры, которые, по сути, образовывали властные структуры, то теперь решает потребитель.
Однако не все так просто. С одной стороны, представляется разумным контролировать и даже ограничивать рыночные процессы, если они приводят к безработице, анархии, коррупции, наконец, к безвкусице, господствующей в шоубизнесе. С другой стороны, очевидны недостатки государственного протекционизма, плановой экономики и политической цензуры. Поэтому политологи критикуют тоталитарную культуру, а гуманитарии воюют с тем, что называют культурой массовой. По сравнению с высокой книжной культурой современные телевизионные зрелища напоминают им эпоху Рима, ибо способствуют бестиализации людей. Наоборот, с точки зрения политтехнологов, “жестокие игры” выполняют важную позитивную функцию связки разобщенных индивидов в нечто единое. Если раньше людей выстраивали в колонну, которая с песней двигалась в одном направлении, то ныне люди привязаны к экрану ТВ настолько, что многие интересуются происходящим в “Доме-2” больше, чем собственными семейными проблемами. Неудивительно, что сегодня “советское” оказывается предметом пристального внимания – и это после того, как оно, по сути, единодушно было расценено как “совковое” и казалось навсегда погребенным под насыпью бесконечных сериалов и телешоу?1
Для современной культурологии характерно стремление согласовать возвышенное представление о культуре, распространенное в прошлом, с целерациональным ее пониманием в условиях современности. “Культуру можно было бы определить как открытый и нестабильный процесс договора о значениях”2. Люди постоянно пытаются так интерпретировать культурный компромисс, чтобы их собственные притязания казались моральными, а собственная выгода представала как общее благо. Новые потребности создают новые вариации элементов культуры. В результате их смеси меняется прежний смысл культурных символов. При этом символические компромиссы обладают властным эффектом. Культура как продукт общественного договора меняется при изменении соотношения сил в обществе.
Тайна культуры не только идеологическая или эстетическая, но и бытовая. Культура – это способ повседневной жизни. Она включает в себя набор правил и кодов коммуникации, нормы цивилизованного поведения, иммунные системы, обеспечивающие защиту от опасных воздействий чужого, символические средства самовосхваления общества, поддерживающие идентичность. Но главное, конечно, в том, что культуры должны быть не только “своими”, но и “теплыми”, они должны соединять людей близкими человеческими отношениями. Несмотря на бюрократию и официоз, лучшие представители советской литературы создавали произведения, вызывающие энтузиазм людей, поддерживающие желание жить. “Деревенщики” описывали уходящий мир общины, и вместе с ними читатели сожалели об утрате традиционной культуры. “Производственники” открывали в экономическом пространстве предприятий социальное, моральное, человеческое измерение. Городские писатели опоэтизировали разного рода “конторы”, в которых интеллектуалы не просто проводили свои дневные часы, а думали и чувствовали, любили и ненавидели — словом, были связаны с другими отношениями не только вежливости и толерантности, а сострадания и соучастия.
Совсем по-другому конструируются тела и души людей в современной массовой культуре. Труд и нужда уходят в тень, на первый план выдвигаются потребление и развлечение. Но задним планом все равно остается скука, которая раньше была болезнью аристократов. Если отличие социалистического романа от буржуазного является настолько тонким, что не поддается определению, то своеобразие современного литературного дискурса очевидно. Это прежде всего тренд на индивидуальную заботу о себе, где главным является собственный комфорт, а не сострадание боли других людей. Любовь описывается не галантным дискурсом, а в терминах сексологии, где один доставляет наслаждение другому только потому, что получает от него взамен ровно столько, сколько отдал. Любовь перестает быть долгом и уже ни к чему не обязывает. Из современного любовного романа почти исчезли традиционные темы любви и ревности, семьи и брака, беременности, ответственности, зато тщательно описываются опции наслаждения.
При обсуждении советской культуры важно сохранить хладнокровие и трезво оценить все “за” и “против”. Кто не хочет возвращаться назад и не желает бездумно двигаться вперед, должен остановиться и взвесить позитивные моменты традиционной и современной культуры, более того, предпринять попытку их синтеза. Философская концептуализация современной культуры должна выявить набор антропологических констант, который в той или иной форме воспроизводится в культурах высоких. Конечно, философские проекты, как правило, не воплощаются в жизнь, но все-таки именно они служат масштабом оценки происходящего.
Культура и единство
Поиски единства были и остаются поистине вечной проблемой человека. Если раньше не только дела, но и мысли людей были “коллективными представлениями”, то сегодня каждый стремится быть автономным индивидом, что на практике приводит к росту эгоизма и разобщенности. Единство людей на почве разума, науки, культуры, единство публики на почве общего вкуса, единство на почве просвещения и чтения книг, единство на почве идеологии – все эти проекты кажутся уже не соответствующими современности. Интернет – это первое, что приходит на ум, когда задаешься вопросом о том, что сегодня соединяет людей. Люди могут обмениваться информацией, высказывать свое мнение и т. п. Если учесть, что благодаря Интернету можно не только свободно общаться, но и работать, делать покупки, развлекаться, то нетрудно впасть в эйфорию. На самом деле электронное сообщество тоже оказывается разделенным на многочисленные группы, живущие своими интересами. Что касается массмедиа, то, скорее всего, можно говорить о попытках объединения элиты как некой фотогенной подгруппы хорошего общества. Очевидно, что обойма каждодневно являющихся на телеэкране гламурных лиц нацелена на выполнение функции единства. Однако малоимущих сограждан это не радует. Утешает, что там, где этого нет, на плакатах изображается всего лишь одно лицо.
Современные городские индивидуалисты, проживающие в одиночестве за железными дверями изолированных апартаментов, не удовлетворяются медийным единством и предаются мечтаниям об органических целостностях прежнего типа. Меланхолия от настоящего и ностальгия о прошлом используются для поддержки как леворадикальных, так и консервативных проектов, которые на самом деле уже мало соответствуют реалиям и требуют пересмотра. Они являются наследием эпохи кризисов и войн, идеологической ангажированности и политического диссидентства. Деконструкцией3 старых и концептуализацией новых форм единства должна заниматься философия.
О каких проектах идет речь?
1. В России реанимируется проект религиозного единства. Его история заслуживает внимания и сегодня предстает в новом свете. Христианство имело большой успех, потому что усилиями Павла стало сначала своеобразным “сетевым обществом”, потом государственной религией Рима и, наконец, церковью – могущественной медиаимперией, распространявшей Писание по поверхности всей Земли. Книгопечатание, с одной стороны, способствовало доставке Послания Бога до каждого человека, с другой стороны, привело к тому, что сама “почта”, то есть церковь как институт священников, оказалась под вопросом. Протестанты и разного рода “беспоповцы” притязали на самостоятельное понимание Слова. Но еще более важным следствием книгопечатания стало то, что практически каждый мог написать свое послание человечеству и многим это удалось. Тиражи сочинений Маркса, Ленина, Мао еще совсем недавно соперничали с Библией.
Конечно, есть объективная и субъективная религия, теология и народная вера, и от их состояния также зависит успех христианства. Сегодня в России мы видим интенсивное строительство храмов. Что касается субъективной религии, то здесь дело обстоит несколько хуже, все-таки число “живых верующих”, соблюдающих не только посты, но и правила христианского общежития на повседневном уровне, не так велико. Но на данном этапе это пока и не важно. Церковь будет способствовать единству, если ее представители смогут воодушевлять людей. Для этого сегодня открылись новые медийные возможности. Правда, к чему это приведет, пока никто сказать не в состоянии. Именно концептуализацией этой новой формы распространения религии и должна заняться философия. Этот проект единства соответствует условиям современности.
2. Национальное единство. Когда говорят о народе, речь идет об органических связях людей на почве территории, языка, обычаев, вероисповедания и т. п. Особенно большое значение придавалось народу в российской и немецкой философии. Французы – изобретатели нации как политического единства. Однако и им пришлось формировать нацию не как совокупность граждан, имеющих право раз в четыре года выбирать правительство, а как детей “республики-матери”, испытывающих братские чувства и способных защищаться от внешних и внутренних врагов. Так возникло понятие патриотизма, которое плавно перетекало в шовинизм. Где народ, там и царь. Поэтому когда говорят о народе, речь идет о государственном единстве. Сегодня образы родины и отечества заметно потускнели. Об этом можно только жалеть. Несомненно, люди являются заложниками территории. Ее приходится не только культивировать, но и защищать. Еще Гердер указал на роль географического фактора в истории. Но если для немцев территория (восточный вопрос) была чем-то отсутствующим, то для России она была самой настоящей реальностью. Практически вся отечественная историософия от Чаадаева до Гумилева и Дугина развивает темы “Юга и Севера”, “Запада и Востока”, “Леса и Степи”, “Моря и Земли”. С современной точки зрения эти идеи составляют основу “геофилософии”. Речь идет о географическом, геополитическом и культурном ландшафтах Земли, которые определяют как судьбу народа, так и философию интеллектуалов.
Что касается расы и единства на почве общих предков, то сегодня этот проект продолжают только радикалы. На самом деле сказать, что раса – это нацистский миф, не значит закрыть тему. Во все времена люди заботились о состоянии здоровья подрастающих поколений. Медико-биологический дискурс является и сегодня настолько влиятельным, что М. Фуко указывал на него как на форму власти: хочешь быть здоровым и счастливым, выполняй рекомендации врачей. Но в этих рекомендациях есть не только коммерческий (связь с фармацевтией), но и политический аспект (конструирование новой формы порядка, называемого “здоровый образ жизни”). К этому добавилось экологическое движение. Конечно, проблемы сохранения окружающей среды и здоровья являются слишком важными, чтобы ими пренебрегать, и они действительно объединяют людей. Но что это за единство? Каждый час в лентах новостей сообщается о несчастных случаях, техногенных и природных катастрофах, о террористических актах и т. п. Люди стали осознавать себя их жертвами, как раньше они осознавали себя жертвами дьявола или капитала.
3. Классовое единство. Конечно, оно не совсем органическое, но все же отнюдь не интеллигибельное. У класса есть общие интересы и цели. При этом господствует тот класс, которому удается представить свои интересы как всеобщие. Поскольку миссия рабочего класса, который, по мысли Маркса, должен был освободить себя и все человечество, оказалась преданной, постольку многие сегодня считают, что единственным классом истории была и остается буржуазия, или, как стало модным говорить, “средний класс”. Стержнем его единства является собственность.
Но что сегодня происходит с собственностью? То, что она есть, несомненно. Вопрос в том, у кого и сколько есть собственности. Это не совсем вопрос денег. Деньги – это медиум, посредством которого решаются конфликты вокруг нее. Леворадикальные критики обвиняют деньги в том, что они разрушили прежние коды единства, характерные для родового общества. Наоборот, либеральные мыслители считают, что они сыграли положительную роль в объединении людей. Действительно, рынок не только разъединяет, но и соединяет людей. Сегодня он движет не только товары, но и идеи. Знания, произведения искусства и другие продукты культурного производства становятся товарами, и это стимулирует развитие общества. Осмысление коммерциализации символического производства приводит к мысли о радикальной трансформации капитализма. Образ ультракапитализма уже не похож на картины, которые виделись Марксу. Поэтому западные социал-демократы еще в 1960-е годы признали не только общенародную, но и частную собственность на средства производства и сотрудничали с неолиберальным правительством.
4. Поэтому, кроме консервативных, следует учитывать либеральные проекты: это и структуралистская модель, объясняющая, почему вопреки пророчествам Маркса капитализм запускал производство после очередного кризиса. Это не только классический английский либерализм, но и неолиберализм фон Мизеса и Ф. Хайека, а также системный проект Н. Лумана и коммуникативные модели общества Ю. Хабермаса и Р. Рорти.
Самым насущным для России сегодня является согласование либеральной экономики и государства. Ностальгия по советскому свидетельствует об изменении негативного к нему отношения на позитивное. Критика тоталитаризма расценивается как диссидентское наследие и уступает место тенденции усиления вертикали власти. Объективно такая трансформация сознания вызвана тем, что при социализме государство регулировало едва ли не все сферы жизнедеятельности. Сегодня, наоборот, политику государства определяет рыночная экономика, а граждане хотели бы защиты от ее негативных последствий и злоупотреблений, одним из которых является коррупция. При этом важно не перегнуть палку: не вернуться к полицейскому государству, а научиться управлять экономикой для повышения благосостояния людей. Это и могло бы стать сильным фактором консолидации общества.
На Западе современное общество не зря называют обществом благоденствия. Люди меньше работают и больше потребляют. Сегодня встреча товара и желания происходит в супермаркетах. Речь идет не просто об удовлетворении насущных потребностей. Торговля работает с желаниями, более того, посредством рекламы она их производит. Но если посмотреть на супермаркеты, можно ли сказать, что там имеет место общество? Скорее всего, нет, так как каждый покупатель занят самим собой. Поэтому не следует переоценивать возможности общества потребления, превращающего народ в массу.
5. Согласно структуралистам (а также феноменологической социологии), человек формируется в повседневных социальных пространствах. Не сущность, а место – вот что определяет человека. Но тем не менее социальная структура, определяющая набор ролей, воплощается в человеке или актуализируется им, и это означает необходимость учесть его природу. Целью современного общества, скорее всего, не является “всестороннее развитие человека”. Однако человек не хочет быть одиноким экзистенциалистом, а ищет связей с другими. Он встраивает “человеческое” в остывающие социальные пространства, например, устанавливает дружеские отношения на работе. Осознав, что общество не предназначено для дружбы, человек может создавать коммунальные пространства вне официальных мест труда. У него много свободного времени и есть средства, позволяющие искать такие сообщества в сфере развлечений. Сегодня реализуется модель “сетевого единства”, которое достигается уже не партиями или международными организациями, а индивидами, стихийно стремящимися к объединениям на основе частных интересов.
Советская культура как символическое производство
В эпоху плюрализма и децентрации социалистическая культура незатейливо обвиняется в тоталитаризме. Это понятие было введено Х. Аренд для отождествления фашизма и социализма, то есть для снятия “немецкой вины”. За выполнение этой задачи она получила признание в Германии. Но стоит ли всем остальным соглашаться с такой оценкой? Чтобы добиться более или менее контролируемого применения понятия тоталитаризма, целесообразно сопоставить его с понятием тотальности. Что такое “тотальность”? Прежде всего, это целостность, но не замкнутая в себе, как в структурализме, а включающая развитие, то есть исторический процесс в целом. Это понятие любил использовать Гегель для обозначения масштабности мирового духа. М. Лифшиц отмечал, что термин “тотальность” плохо выражает суть дела. Лучше русское слово “полнота”.
Не только философское, но и художественно-литературное произведение выступает как выражение общественной целостности, как обнаружение ее возможностей и границ. Определяя идеал советской культуры как тотальность, мы можем лучше понять не только ее природу, но и функции в историческом процессе. По-видимому, в прошлом было много хорошего, и именно этим вызвана ностальгия по советскому даже у диссидентов. Следует попытаться оценить его не политическими, а культурологическими критериями.
Весьма популярным способом критики или “деконструкции” социализма был соцарт. Способ, каким он делался, был сравнительно нехитрый – скорее концептуальный, чем художественный: достаточно скопировать картину времен соцреализма и наложить на нее патину времени. Комар и Меламид изображали самих себя в пионерской форме под портретом Сталина. Сложнее определить технику Кабакова, который выставил на площади маленького немецкого городка сооружение, которое снаружи напоминало туалет, а внутри было обставлено как квартира. Б. Гройс объявил эту инсталляцию сильнейшим обвинением советской жилищной политики. Но на самом деле Кабаков, как философски образованный художник, претендовал на большее. Шок зрителя, открывающего дверь туалета и попадающего в квартиру, направлен против современной политики жилья: люди редко ходят в гости и чувствуют себя в чужом доме скорее посетителями, чем друзьями.
Чем все-таки объясняется различие соцреализма и соцарта, несмотря на их видимое сходство? Вероятно, тем, что в том и в другом роль интерпретации является определяющей. Наши зрительные образы не являются зеркальными отражениями, а формируются благодаря наличию гештальтов4 , преобразующих сенсорную информацию в тот или иной образ. Когда реалистический художник переносит на полотно то, что видит, он добавляет к этому культурные паттерны, например, пишет в технике прямой перспективы, отделяет фигуру от фона и т. д. Так и социалистический художник писал не то, что видел. Но образы, как, впрочем, и мысли, не рождались в его голове, а были буквально “коллективными представлениями”, то есть возникали в резонансе с образами и мыслями других. Поэтому трактовка Б. Гройсом социалистического искусства как утопии и расшифровка его как формы символического обмена нуждается в уточнени5. Навязывать ее творцам и потребителям социалистического реализма – это то же самое, что приписывать крестоносцам исключительно экономический интерес.
По мере того, как развивалось кино и строились фабрики грез, открывалась новая возможность. Искусство перестает быть идеологией, оно становится способом производства социализма. Речь идет о культурных технологиях производства символического капитала. После революции кинодизайнеры взялись за построение искусственной реальности, которая является воплощением мечты. Довженко предлагал в своих фильмах грандиозные проекты строительства Беломорканала, покорения Антарктиды, освоения космоса, строительства городов на Дальнем Востоке (“Аэроград”). В этом смысле название “социалистический реализм” приобретает особый смысл. Это искусство строить воплощенную мечту. Неверно сказать, что она была формой идеологического приукрашивания и камуфляжа реальности, как это утверждается в теории параллельных миров. Точнее суть социалистического реализма характеризуют слова Ницше о том, что политик стал архитектором реальности и строит государство подобно произведению искусства.
Е. Добренко в своей книге “Политэкономия социализма” подметил недостаточность советологического подхода к соцреализму как форме идеологии. Он подошел к его пониманию, оснащенный теорией символического капитала, разработанной современными французскими философами6 По его мнению, деятели социалистической культуры создавали социалистический миф, который благодаря массовости кино заменял реальность. Но и эта теория не раскрывает всей сложности феномена социализма. На самом деле прежде, чем писать, рисовать или ставить пьесу, автор предпринимал поездку на одну из строек. В этом смысле он отображал реальность. Но работа, особенно тяжелый физический труд, не символична и не романтична. Утопия социалистов превращала труд в радость. Если у протестантов он был способом спасения, то у коммунистов – освобождения. Под это дело надо было не только подвести теоретическую базу, но и наполнить абстрактную модель плотью и кровью человеческих переживаний.
Политэкономия социализма производила на западного читателя либерального толка весьма странное впечатление, ибо ограничивала действие рыночных законов моральными ценностями. Столь же странным для внешнего наблюдателя выглядит и соцреализм. Это не столько эстетический, сколько этический феномен. Но разве не этого мы хотим сегодня, когда разрабатываем прикладную этику, искусство дизайна, интерьера, рекламы и т. п.? Западный наблюдатель подходит к исследованию социализма наподобие того, как орнитолог изучает поведение птиц. Естественно, что он не способен понять чувства и настроения людей, поведение которых кажется ему абсолютно бессмысленным.
Это доказывает, что реальное различие капитализма и социализма само опирается на противопоставление их способов символического производства. Например, считается, что капиталистическая реклама товара направлена на потребление. Наоборот, поскольку при социализме товаров мало, постольку нет нужды стимулировать желание их потребления. Слабость социализма критики видят в том, что вместо облегчения и улучшения условий труда власть поощряла его романтизацию. Наоборот, капиталисты компенсируют тяжелый труд потреблением и развлечением. Отсюда искусство находит место в сфере досуга и развлечений. Задачу соцреализма западные исследователи видят в том, чтобы серую убогую действительность обернуть в романтическую упаковку.
Социализм упрекают за то, что он опирается на внеэкономическое принуждение к труду. В качестве стимула используется не только мораль и искусство, но и насилие. И все-таки было бы неверно расценивать ликующие лица рабочих и крестьян на полотнах советских художников в духе современного гламура, скрывающего страх и пустоту властвующей элиты. Если посмотреть на колхозы с политико-экономической точки зрения, то они, конечно, малоэффективны. Сегодня в развитых странах три процента сельскохозяйственных рабочих кормит остальное население страны. Но если посмотреть на деревню и крестьянство с культурологической позиции, то они являются формами жизни, в которых воспроизводятся важнейшие человеческие качества. Таким образом, с точки зрения производства культурного капитала колхоз оказывается более эффективной организацией, нежели крупные сельскохозяйственные комплексы. При социализме фабрики, заводы, конторы, институты тоже не были чисто экономическими предприятиями, ибо там проводились собрания, выдавались путевки в санатории, премии, награды, распределялось жилье. Таким образом, неверно сводить социализм исключительно к символическому производству. Значительные усилия тратились на производство самого общества, и этот труд нельзя недооценивать. Те, кто покинули СССР до перестройки, оказавшись на чужбине, испытывали ностальгию по бывшей родине, которая была для них не только местом рождения, родным уголком, но и кругом друзей, среди которых они чувствовали себя как дома.
Прежде попытки модернизации России затрагивали в основном столицы. В своих воспоминаниях К. И. Чуковский вспоминает посещение псковской деревни в 1921 году “Русь крепка и прочна… сломался только городской быт. Никогда еще Россия как нация не была так несокрушима”7. Сегодня мы видим полную деградацию деревни, а ведь предполагалось, что свободный крестьянин завалит рынок своей продукцией, как было во времена нэпа. На самом деле рынок вовсе не стимулирует производство. Вещей производят гораздо меньше, чем раньше. Нельзя не признать, что они красивее, зато менее прочные. Хотя витрины пестрят товарами, их покупают немногие. Реклама разрослась до неимоверных размеров, но многие довольствуются тем, что в силу недоступности товаров научились получать удовольствие от созерцания их изображений. Таким образом, то, что М. Геллер, И. Голомшток, М. Паперный и М. Рыклин приписывают социализму8 , на самом деле присуще капитализму. Использование черных технологий – это современное изобретение. Берлускони, Чаушеску, американцы во время подготовки войны в заливе, наконец, наши спектакли – все это характерно для гиперреализма, когда происходящее на экране выглядит реальнее, чем реальность. Раньше от художника требовали репрезентации не идеологии, а именно реальности. Отсюда соцреализм оказывается крепким орешком. Если это искусство любил народ, то какие могут быть претензии.
Советская культура иначе как “совковая” после перестройки и не называлась. Сегодня тональность ее оценок гораздо более взвешенная9. Обсуждается вопрос, была советская культура тоталитарной или массовой. Думается, что неверно их отождествлять. Л. Карпинский утверждал, что сталинизм создал массовую культуру бюрократического типа, которая еще хуже западной. На самом деле массовая и тоталитарная культуры скорее альтернативны, чем тождественны. В. Г. Лебедева различает культуру масс, культуру для масс и массовую культуру10. Массовая культура следует за вкусами потребителя. “Низкие” жанры, может быть, не слишком возвышенны, зато ненасильственны, соразмерны человеку. Тоталитарная культура связана с радикальным преобразованием повседневности. Она ориентирует не на частную жизнь, а на труд, образование, спорт, оборону — словом, на все, что способствует усилению государства. Думается, что для понимания специфики советской культуры следует воспользоваться не только новыми, но и старыми понятиями народной и официальной культуры. Именно их игра и была основой жизнеспособности советской культуры. Народная культура неустранима. Власть и реклама могут ее использовать и перекодировать. Поэтому аналитика культуры должна сосредоточить внимание на выявлении и описании архетипов народной культуры, которые лежат в основе сознания человека, выросшего в России. К звукам и образам, которые окружали нас в детстве, мы особенно доверчивы. Но впитанные с молоком матери культурные коды могут быть переприсвоены не только искусством, которое создает на их основе прекрасные произведения, но и идеологией, которая использует их в качестве первичной означающей системы для распространения политических символов.
Подводя итоги исследования причин ностальгии по советской культуре, можно с позиций психоистории определить ее как способ избавления от коллективного стресса. В дострессовой фазе внутри группы благодаря хвалебным и воодушевляющим словам развивается единство общества. Революции начинаются с митингов и речей. В 1917 году популярными ораторами были сначала Керенский, а потом Троцкий и Ленин. У нас перестройка открылась как эра гласности. Попов, Афанасьев, Собчак воодушевляли массы. Из этого возникает не вполне симпатичная сегодня смесь хвастовства и исключительности, которую можно считать вполне нормальной. Гораздо хуже группы, объединенные на основе ресентимента11 . Сначала говорили о европейской идентичности, затем наступила ностальгия по старой России. В фазе кульминации стресса группа превращается в коллективное тело, которое с целью выживания утверждает себя в качестве объекта собственного предпочтения. Коллективная паранойя приводит к вспышкам шовинизма и формированию образа врага. Проблема в том, что часто вместо реального агрессора в политике используется воображаемый. Россиянам в основном везло. Все-таки главные войны у нас были оборонительные, народные, то есть враг приходил на нашу территорию с целью завоевания. Но уже Первая мировая, а затем “тихие войны” советского времени, и особенно в Афганистане, подорвали нашу веру и, главное, опустошили энергию, необходимую для общего подъема.
Сегодняшнюю ностальгию по советскому можно определить как постстрессовую ситуацию. В борьбе есть победители и побежденные. Для организации хорошей жизни, конечно, лучше быть победителем. Но и побежденные как-то должны продолжать жить. Этот вопрос особенно важен для русских, которые с 1991 года пребывают в состояния поражения. Смена марксизма экзистенциальной философией есть продукт этой эпохи. Вспышки “духа войны” всего лишь кратковременные, неудачно заканчивающиеся фазы реванша. Невостребованные интеллектуалы, говоря о победе, обманывают самих себя, поэтому им рекомендуют умерить свои ожидания, заняться “деконструкцией” патриотических ценностей, заботиться о “человеческом потенциале” и освобождении от политических амбиций.
Технологии единства
Как бы нас ни предупреждали, что литература и философия не должны вмешиваться в политику, что литература творит грезу, а философия культивирует мечту, тем не менее и сегодня многие писатели и интеллектуалы озабочены восстановлением органических связей людей и борются за сохранение рода, нации, государства, семьи, сословий. Государство мыслится как родина. Сословие связано с трудом, профессией. Род и семья – это кровь, биологическое и одновременно культурное наследие, это порода и, наконец, раса. Все это нуждается в культивировании и без надлежащей воспитательной работы придет в запустение и приведет к вырождению. В противовес прагматичным либеральным ценностям отстаиваются высшие цели. Философы всегда считали, что человек живет не ради себя, а ради исполнения духовных ценностей. Государство, будучи ценностью само по себе, является инструментом реализации культуры, науки, нравственности, социального порядка. Основой органического государства является семья, а забота о подрастающих поколениях, воспитание детей и образование юношества, ложится на плечи старшего поколения.
История человечества может быть рассмотрена под углом поиска способов объединения все возрастающего количества людей. Занимая свою территорию, они имели общую память в форме мифов и сказаний и примерно одинаковые культы и ритуалы. Раньше в небольших поселениях все жители пребывали под взглядом другого. Все знают друг друга, и каждый может высказать свое мнение о поведении другого. В сущности, все пространство жизни было общественным. Где же сегодня можно узреть общественное пространство? Парадокс в том, что все говорят о социальном прогрессе, а социальное пространство деградирует. Как это стало возможно, что в условиях роста больших городов, где люди пребывают скученными в толпу, общество, по сути, исчезает? Что же происходит в наших выставочных и концертных залах, в супермаркетах, в школе и на работе, где индивиды теснятся на виду друг у друга. Первое, что бросается в глаза, — отчужденность. Люди стараются не замечать друг друга. Конечно, царит вежливость, и каждый старается прилично выглядеть. Однако это и создает невидимый барьер для общения. Раньше, побывав на ярмарке, человек узнавал все новости. Посещение сельмага давало информации больше, чем телевизор. А главное, сообщаемые новости не воспринимались с характерным для современных горожан безразличием. Конечно, и в устной и тем более в письменной культурах живое участие граждан в общественной жизни нередко сводилось к сплетням и пересудам, однако в целом люди ощущали себя звеньями единой цепи и отзывались на беды другого не только вежливым сочувствием, но и реальной поддержкой.
Как же сегодня осуществляются идеалы единства? Фиксация на идеологических или просвещенческих проектах не дает возможности увидеть новые способы интеграции людей в то, что называют обществом. Революционным становится ХХ век – эпоха зарождения массового общества и страха элиты перед толпой. Это начало новой истории строительства больших общественных коллекторов (конгрессы, дворцы съездов, театры, магазины (пассажи), концертные залы и, наконец, стадионы). История этих мест не прописана, и нет специальной науки о таких социальных пространствах. В ХХ веке в гигантский архитектурный коллектор для огромного числа агрессивно настроенных людей превращается стадион. Возникает вопрос: почему открытый в глубокой древности эффект арены Колизея – этого обладающего наркотическим эффектом спектакля – вновь возрождается спустя тысячелетие? Ответ состоит в том, что наступление эры масс сопровождается разработкой ритуалов, контролирующих поведение людей.
Г. Тард придавал гипнозу важное значение и считал спорт формой внушения. Заражение и подражание – вот как достигается единство на стадионе. Стадион – прямая противоположность агоре, где консенсус достигается на основе разговоров.
Э. Канетти определял массу как участников зрелища и указывал на значимость архитектуры стадиона и, особенно, акустического эффекта. Как и афинские деятели, современные режиссеры консенсуса опираются на объединяющее и цементирующее воздействие музыки. Это фонотопический синтез достигается в форме общего энтузиазма, возникающего в процессе слияния индивидов в целое.
Если посмотреть вокруг, то можно отметить попытки использовать спорт и другие зрелища для объединения людей. Марсово поле в Париже, олимпийский стадион в Афинах и их наследники: театр в Байрейте, Красная площадь в Москве, спортивный стадион в Берлине – все это архитектурное выражение сопротивления противостоянию децентрации. Этот мощный культурно-политический эффект достигался не рефлексией, а искусством.
Стадион для присутствующих – это место убеждения в истине. Он сложился в ходе поисков модели общественного контейнера, прообразом которой стало Марсово поле, где протекали с большой помпой разного рода демонстрации. После французской революции взамен храма пришлось вырабатывать новые ритуалы сборки нации в единое целое на основе величественных шествий и гипнотических речей. Так достигался синтез организации и психотехники. В эпоху модерна искусство социального синтеза достигло наивысшего расцвета. Единодушие и энтузиазм стали продуктом специальной организации. Мощный культурно-политический эффект достигался не рефлексией, а искусством. Модерн на дифференциацию общества отвечал усилением роли центра.
Спортивная идеология эксплуатирует “олимпийскую идею”, но на деле мотивом государственной поддержки спорта является стремление к психической сборке этнически и медиально разобщенной массы в одно целое. Серия олимпийских игр возвышается над временем, она объединяет историю. В XIX веке под руководством Людвига Куртиуса были воссозданы оригинальные олимпийские состязания и построен стадион в Афинах. “Олимпия” задумывалась как страна спорта, где судьями выступали университетские профессора. Чтобы стать атлетом, перешагивающим границы обычных человеческих возможностей, необходимо уверовать в телесный суверенитет. Олимпизм внушает уверенность, что власть идет от здорового тела. Олимпийские игры, как говорил другой энтузиаст олимпийского движения Пьер Кубертен, есть не что иное, как продолжение грекофилии. Таким образом, эпоха Просвещения дала свое понимание спорта как формы воспитания здоровой аристократической элиты. Как в вагнеровском музыкальном театре в Байрейте происходило возрождение трагедии из духа музыки, так и олимпиады путем возрождения атлетизма должны были привести к появлению здоровых, организованных масс. Таким образом, строительство стадионов пришло на смену филологическому ренессансу и потеснило книжную культуру.
Если раньше увлекались строительством величественных зданий и иных сооружений, которые были не просто политическими символами национального государства, но и общественными местами, в которых образованная публика достигала единства на основе публичных речей и дискуссий, то сегодня эти пространства или пустеют, или меняют свои функции. Превращение в торговые центры дворцов культуры, вокзалов и иных общественных мест – это проявление ультрамодерна. Если советские архитекторы создавали пространства для коллективных тел, то во время перестройки все они были отданы под торговые залы. Сегодня после осознания опасности децентрации, характерной для постмодерна, вновь начались поиски новой целостности.
Во второй половине ХХ века на передний план выдвигаются материальные символы достатка. Рост покупательной способности масс способствовал изменениям сознания. По мнению В. Беньямина, единство публичного мира товаров и интимного мира желаний достигается в пассажах. Даже низшие слои населения вступили в рынок моды, мобильности, дизайна и гастрономии, ранее доступный высшим слоям общества. Прежде всего автомобильная культура, хотя ее чрезмерное развитие наносит вред, свидетельствует об изменении жизни в сторону достатка. Но настоящим достижением становится расширение зоны свободного времени, благодаря чему возникают новые субкультуры. Излишки времени уходят на развитие разного рода талантов и даже на конструирование приватных метафизических систем. Вообще говоря, столь широкое вторжение масс в сферу развлечений, отдыха, туризма, спорта, музыки не имеет прецедента в истории.
Сегодня мы живем в эпоху знаковых событий. Культуру определяет теперь не само произведение искусства, а внушительный состав приглашенных звезд и знаменитостей, толпа зевак, рынок и рейтинги, сплетни и скандальчики, благодаря которым, собственно, и навариваются деньги. Фирменным знаком участников культурной тусовки является погоня за развлечениями. Если телекамеры, логотипы солидных спонсоров вкупе с рекламной кампанией и раздачей образцов продукции не затмевают все вокруг, нельзя говорить о знаковом событии. Поэтому на место эстетов, художников и критиков приходят менеджеры в сфере искусства и культуры. Манипулирование цифрами, диаграммами, рейтингами, финансами становится более важным и более высоко оплачивается, нежели способность создавать произведения искусства. Претензии автора на подлинность становятся смешными перед лицом циничных требований экономики и эксцессов массового вкуса.
Современная культура знаковых событий напоминает праздники барокко, а не концерты модерна. В музее можно поесть, выпить и развлечься. Банк, универмаг – тоже сцена искусства. Искусство не событие, а часть индустрии развлечения и потребления. Оно становится полезным и обслуживает не мечту, а реальность. Можно ли сохранять смысл искусства в инсталляциях и презентациях? За шумом фестивальных культур все что-то хотят увидеть, узнать. И все ждут чуда преображения. Без искусства таких событий не было бы вообще. В этой толкотне сегодня и реализуется мечта. За масками шумных событий, в погоне за покупками и распродажами важно не потерять себя и не забыть о мечте. Там, где доминирует вторичное, там тоска по подлинному. Само недовольство зрелищами свидетельствует о верности мечте.
Образ России в условиях современности
Что означают загадочные слова Тютчева “Умом Россию не понять”, почему они до сих пор волнуют нас, какое задание несут в себе? Чувствуем ли мы ответственность за Россию, готовы ли и способны ли нести на своих плечах столь тяжкий груз? Для начала надо бы определиться с тем, что такое для нас Россия. Объективный подход, если он возможен, все равно не нейтрален, а вызывает чувство недоумения и даже стыда. Как можно гордиться Россией, если она находится в самом низу списка стран, расположенных по уровню развития? Что же такое Родина, Отечество, об утрате которого скорбит нынешняя интеллигенция? Сегодня, несмотря на речи о необходимости усиления государства, желание защищать его, жертвовать личным ради общего стремительно убывает. И это происходит во всем мире и не по вине людей. Мы вообще живем в очень неспокойную эпоху, и неудивительно, что наша философия имеет апокалипсический характер.
На самом деле ни одну страну, ни один народ невозможно охватить рациональной, то есть учитывающей только понятия и идеи, концепцией. Любое человеческое поселение, этнос издавна отличалось от другого не столько понятиями, сколько образом жизни и обычаями, а также внешним видом, одеждой, речью, напевами и мифами, структурой питания. И как бы ни стирались эти различия в эпохи высоких культур, мировых империй и глобализации, они остаются не только в исторической памяти, но и в повседневном сознании.
Человек вырастает и формируется в искусственных условиях, которые задают родители и родственники, дом, школа. То, что мы называем Россией, — это тоже продукт технологий, и не только строительных, но и символических. Искусственная теплица, в которой вырастает человек, — это и символическая защитная система, защищающая от чужих влияний. Как особая сфера она наполнена звуками, образами и даже запахами (дым отечества) родной страны. К сожалению, история дискурса о месте действительно характеризуется утратой. В описаниях теоретиков государства единство его граждан понималось исключительно политически и идеологически.
Вместе с тем идеологизация солидарности оказалась достаточно непрочной иммунной системой. Она подверглась внутренней эрозии, ибо ее разрушала критически настроенная интеллигенция. После падения “железного занавеса” люди оказались беззащитными перед чужими ценностями. Что можно сделать для восстановления символической оболочки общества? Строить ее заново? Но из чего и как? Думается, что в качестве строительного материала должны быть использованы как традиционные, так и новые технологии. Прежде всего дискурсы о месте обитания человека имеют важное иммунное значение. Их нужно строить и оценивать не по критериям истины. Мифы и сказания наших предков играли в первую очередь защитную роль. Они строились как радостная песня, исполняемый на своем языке гимн, в котором восхвалялись родная земля, населявший ее народ и их защитники – герои. Этот первичный нарциссизм не только не был разрушен, но и даже усилен христианством. Послание Бога было переведено на национальные языки и органично встроено в первичную иммунную систему. Примером тому может служить “Сказание о Борисе и Глебе”, в котором святые воспеваются как защитники Русской земли.
Эпоха Просвещения нанесла серьезный удар по религиозному панцирю, однако создала взамен его новую символическую систему. Настала эра идеологов, которые поначалу отбросили все формы и способы идентичности, не удовлетворявшие критериям рациональности. Дискурсы о природе общества приобрели упрощенный характер. Понятие гражданского общества оказалось настолько абстрактным, что нет ничего удивительного в возрождении национального государства, которое вопреки либералам подпитывалось энергией нации. Граждане, ощущавшие себя детьми Республики-Матери, дали достойный ответ на распад религиозных связей.
В качестве возражения против такой оценки эволюции общества и тем более против использования символа родины в качестве противоядия от эрозии социальной ткани современного общества указывают на шовинизм, национализм и нацизм, действительно нанесшие огромный урон человечеству. Особенно ужасной попыткой возрождения символов крови и почвы был фашизм. Об этом нельзя забывать. Но нельзя и соглашаться с тем, что всякий, кто заговорит о доме, родине и народе, неизбежно скатится к фашизму. На самом деле причиной победы фашизма является как раз усиление бездомности, безродности людей. Культивируемый демократическими режимами “цивилизованный”, то есть усредненный комфортабельный, образ жизни превращает народ в толпу, а личность в объект манипуляции массмедиа. Если мы – гуманитарная интеллигенция — забудем об изначальном желании людей жить вместе, если не найдем адекватной символической защиты для эффективного противодействия негативным следствиям глобализации, то за нас это сделают другие и по-другому. Не принимая используемых в рамках полицейского или тоталитарного государства способов сборки единого коллективного тела, тем не менее нельзя отрицать право людей жить в такой атмосфере, которая наполнена родными лицами, звуками и даже запахами. При этом каждый народ имеет право гордиться своим образом жизни, языком, культурой и историей.
Действительно важный и трудный вопрос состоит в том, как в конкуренции с другими народами можно доказывать преимущества собственной культуры. Определив разговор о России как символическую иммунную систему, оберегающую свое от поглощения чужим и осознав его изначальное назначение, можно поставить вопрос об отношении к другому и даже чужому. Надо сказать, что чем назойливее сегодня ставится и обсуждается этот вопрос, чем больше говорится о признании другого, тем сильнее подозрение, что он попросту исчез и растворился, во всяком случае, в дискурсе гуманистов и либеральных экономистов, для которых человек выступает как набор азбучных истин, касающихся общечеловеческой этики и глобальной экономики. Именно под прикрытием образа “мирного дикаря” и развились современные формы ксенофобии.
В генетической памяти человека заложен стресс, выражающий страх перед враждебными силами, способными проникнуть в святая святых любого человеческого поселения – в пространство матери, окруженной детьми. Далеко не все внешние воздействия оказываются опасными и тем более разрушительными для организма. Примером могут служить так называемые “детские болезни”, которые необходимы для выработки иммунитета по отношению к чужому. Не только телесные болезни, но душевные обиды не обязательно становятся ужасными травмами, навсегда разрушающими психику человека. Наоборот, именно благодаря таким воздействиям и созревает прочная оболочка нарциссизма, обеспечивающая взаимодействие с внешней средой. Зрелый индивид должен научиться оставаться самим собой, не изолируя себя от других.
Сравнивая прошлое и настоящее, можно попытаться “инвентаризировать” как приобретения, так и утраты прогресса. Культура наших предков, основанная на интенсификации внутреннего чувства стыда, обходилась без дорогостоящего аппарата внешнего насилия и была при этом более эффективной в деле воспитания социальной и морально ответственной личности. Думается, что современность должна найти способ сохранения и воспроизводства традиционных культурных механизмов в новых условиях и на основе новых технологий. Исследование культурного капитала, накопленного в советский период российской истории, окажется полезным политикам, экономистам, а также тем, кто отвечает за конструирование искусственной окружающей среды, в которой живет современный человек, и не только социологам и психологам, но и архитекторам и дизайнерам. Какое бы общество мы ни строили, так или иначе придется подсоединить друг к другу сферы экономики, общества и культуры. Если ограничиться тем, что рынок все расставит на свои места, не заботясь о культуре агентов рынка, то получится тот самый “дикий капитализм”, в котором мы живем. Без подготовки социально ориентированных предпринимателей, без создания надлежащих социальных, правовых, культурных условий деятельности “экономического человека” рынок так и останется чем-то подобным печально известному “лохотрону”.
В качестве “морали” из всего сказанного можно предложить следующую модификацию кантовского морального императива: всеми силами следует исключать возможность кризисных ситуаций и избегать их любыми средствами. Главный же урок XX века состоит в том, чтобы преодолеть свойственное противоборствующим партиям и идеологиям допущение о неизбежности кризисов, чрезвычайных ситуаций и революций. Нужно не судить прошлое как “ужасное”, а осознать, что современность позволяет жить лучше и управлять гуманнее.
Примечания
1 Как недавно сказал один студент, американские фильмы, конечно, жестоки, но российские скучны и банальны, как моральные наставления родителей.
2 Виммер А. Культура // Современная немецкая социология: 1990-е годы. СПб., 2002. С. 206.
3 Деконструкция – метод постмодернистской философии, предполагающий не восстановление (реконструкцию) и не уничтожение (деструкцию), а критическую разборку старых понятий и отслеживание следов их влияния на современное мышление.
4 Гештальт – целостное единство формы и структуры, термин, перешедший из гештальт-психологии в арсенал современной гуманистики.
5 Гройс Б. Утопия и обмен. М., 1992.
6 Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М., 2007.
7 Чуковский К. И. Дневник. Новый мир. 1990, № 8. С. 135.
8 Геллер М. Машина. Винтики. Лондон. 1985; Голомшток И. Тоталитарное искусство. М., 1994; Паперный В. Культура – два. Мичиган. 1983; Рыклин М. Пространства ликования. Тоталитаризм и различие. М., 2002.
9 Разлогов К. Э. Коммерция или творчество: враги или союзники? М., 1992. Зоркая Н. М. Художественная жизнь России 70-х годов как системное дело. М., 2001. Кузнецова Е.И. Отечественная историография культуры: история и перспективы развития // Вопросы истории. 2004. №, 5.
10 Лебедева В. Г. Судьбы массовой культуры в России. СПбГУ, 2007. С. 242 – 243.
11 Ресентимент (Ressentiment) смесь бессилия, ненависти, мести. После Ницше этот термин стал повсеместно использоваться в гуманитарной литературе (прим. автора).