Убив старуху-процентщицу, Раскольников внес свой вклад в осквернение бытия; правда, старуха, наживаясь на ростовщичестве, тоже, конечно, участвовала в заражении бытия скверной. Но когда Раскольников сказал себе, что старуха копила деньги, что это несправедливо, а поэтому деньги у нее нужно забрать, то этим он еще более усугубил осквернение жизни. Тот, кто утверждает, что общество устроено несправедливо и что человек имеет право восстановить справедливость подобным способом, тоже усугубляет осквернение бытия.
Бела ХАМВАШ (1897-1968)
„Преступление и наказание“ Достоевского – произведение без всякого символического смысла. Это как будто не что иное, как история о том, что приключилось с одним студентом. Студент мечтает учиться, но у него нет денег на жизнь, и тогда он убивает старуху-процентщицу. Совершенное им убийство он пробует мотивировать тем, что вот он – нищий, а у старухи полные мешки денег, и это ему кажется крайне несправедливым… Тут в самом деле что-то есть. Если молодой человек, в котором кипит жажда знаний, вынужден нищенствовать, в то время как мерзкая старушонка сидит на своих капиталах, это, конечно, неправильно. Однако если Родион Раскольников пристукнет старуху и заберет ее деньги, то это будет тем более неправильно. Студент и сам это понимает; да это любому понятно. Неравное распределение денег между людьми – несправедливость, это факт. Но если ты убьешь процентщицу и заберешь скопленные ею деньги, то несправедливость не превратится в справедливость: напротив, она обернется злодейством, и это тоже факт. Убийство с целью грабежа нельзя представить как акт восстановления справедливости. На такой точке зрения стоит сам Достоевский, такую точку зрения разделит каждый нормальный человек, когда-либо читавший этот роман.
Роман «Преступление и наказание» не содержит в себе никакого символического смысла и даже туманно не намекает на какое-то более широкое значение, выходящее за границы того, о чем в нем рассказывается. Вот только сама идея, которая лежит в основе сюжета!.. Ведь идея эта так характерна для середины девятнадцатого столетия, когда Европа стремилась осмыслить французскую революцию и наполеоновскую эпоху. Можно добавить: стремилась осмыслить, находясь под влиянием Стендаля и Бальзака. Это было время, когда понятия величия и карьеры неразделимо перемешались. Ибо нельзя забывать, что Наполеон был – карьеристом, карьеристом даже более талантливым, чем Юлий Цезарь; тех, кто пытался его понять, всегда сбивало с толку то обстоятельство, что они не могли разделить в нем величие и карьеризм. Карьеризм может быть определен как неразборчивое в средствах – и потому нечистое – честолюбие. Его обязательно нужно отделять от благородного стремления к великому. В величии есть стиль, для карьеры же существует только успех. Величие – это игра, карьера – вопрос организации. Но самое большое различие между ними в том, что величию не требуется зеркало (оно не красуется перед самим собой), карьера же не зависит от таланта и бесталанности, тут все сводится к технике – технике достижения высокого положения в общественной иерархии. Вот почему нельзя сказать, что карьера – это величие, хотя и в ущербной форме; можно сказать лишь, что карьера – это пронырливость и отсутствие комплексов.
По всей очевидности, именно этого и не заметили Стендаль и Бальзак. Те, о ком в их произведениях говорится как о героях той эпохи, на первый взгляд алчут величия, на самом же деле они – всего лишь карьеристы. Они не ведают, что такое стиль. В понимании Стендаля гениальный человек, если он способен это доказать, пусть задним числом, пусть каким-либо делом, – имеет право совершить, а la Napolеon, любую подлость. Говоря языком Достоевского: одаренный студент в интересах карьеры вправе угробить какую-то там старушенцию. До совершения убийства Родион Раскольников как раз и является такой стендалевской фигурой: у него не возникает сомнений в том, что, если того требуют интересы продвижения по общественной лестнице, он без всяких раздумий может глушить топором богатых старых ведьм. Именно тогда начиналась эпоха, которую характеризуют две черты: блистательный ум – и, в сочетании с ним, moral insanity[1].
Теодор Драйзер, более чем через полвека после Достоевского, написал «Американскую трагедию». Роман этот поднимает в точности тот же самый вопрос: можно ли ради самоутверждения, ради достижения высокого положения в обществе пойти на убийство? И Драйзер делает такой вывод: вследствие несправедливости общественного устройства ответственность за убийство несет не совершивший его человек, а общество. Этим стереотипным ответом и была в то время снята острота проблемы; нам это известно тем достовернее, что сегодня в таком духе учат даже детей в школах.
До убийства Родион Раскольников был, вне всяких сомнений, фигурой вроде стендалевского Жюльена Сореля или какого-нибудь бальзаковского героя, то есть одним из тех карьеристов, которые в интересах самоутверждения в обществе готовы на совершение наполеоновских злодейств. После убийства ситуация изменилась. Если бы Раскольников имел возможность познакомиться с выводом Драйзера, он бы только пожал плечами: ну да, он, собственно говоря, тоже хотел выбраться из западни с помощью подобной логики, но все это были теоретические рассуждения. А что теперь, когда он пристукнул старуху? Теперь он – словно затравленная собака. Оскалив в отчаянии зубы, он словно говорит: достопочтенное общество, подойди, не бойся, посмотри вот сюда! Что это такое? (Показывает руки.) Это мои руки. Этими руками я и совершил убийство. И эту вину ты с меня не снимешь. Ты утверждаешь: общественное устройство порочно, потому мне и пришлось убить процентщицу. Ответственность лежит на тебе. Ведь это же в самом деле несправедливо, что богатство в обществе распределено… ну и так далее, дальше мы слышали. Видишь ли: если бы можно было вернуться вспять и решать снова: убивать или не убивать, – я бы лучше отрубил себе обе руки. Но время вспять не повернешь. Я убил, и мне не остается ничего другого, кроме как признать свою вину и отправиться на каторгу. Двадцать лет? Пускай двадцать лет. Но я запрещаю тебе распускать обо мне слухи, будто я норовлю свалить ответственность за свой поступок на несправедливое общественное устройство. Несправедливое устройство общества – вещь, которая с моей проблемой никак не связана; а если все же связана, то связь эта – далекая и скорее абстрактная. Но если мои руки сознались в преступлении, то мой язык не должен им противоречить, – в противном случае мне нужно было бы не только отсечь себе руки, но и вырвать язык, чтобы он не лгал. Преступление совершило не общество: преступление совершил я. А то, что говоришь ты, – это наглый и трусливый софизм. Ответственность лежит не на обществе; несправедливость несправедливостью, но ответственность я беру на себя и не желаю ни на кого перекладывать даже часть ее. Я – убийца, и я горжусь тем, что могу вот так, прямо и честно, в этом сознаться. И тут мы с тобой расходимся, достопочтенное общество, будь любезно, раз и навсегда заруби это себе на носу, и вообще не позорься, убирайся, чтобы глаза мои тебя больше не видели.
Сегодня, конечно, мы лишь вздохнем с облегчением, если в романе, который мы читаем, герой, после того как убил и ограбил какую-нибудь старую грымзу, поступает в университет и с легким сердцем, насвистывая, проходит курс наук. Он хорошо одевается – старухиных денег с лихвой хватает на все, – принят в самом изысканном обществе, посещает театры, концерты, вернисажи и в конце концов женится на юной английской леди-миллионерше. Деньги эти так и могли бы гнить без пользы в грязной дыре, где жила процентщица, – так разве не богоугодным делом было забрать их у нее? А главное: если талант, которым обладает молодой человек, так и не был бы реализован, человечество потерпело бы непоправимый ущерб. Ибо наш герой стал всемирно известным ученым, или университетским профессором, или уважаемым политическим деятелем. Он живет с семьей в собственной вилле на Ривьере, состояние его вложено в самые лучшие акции, в его комнатах висит несколько потрясающих Матиссов и даже один Сезанн. Как видим, этому господину удалось на все сто процентов исправить несправедливость, царящую в обществе.
Такой роман, думаю, подбодрил бы тысячи и тысячи мелких карьеристов, позволил бы им, говоря языком психологии, вывести свои темные устремления на уровень сознания, еще беззастенчивее проталкиваться вперед, подавать себя в качестве актеров, или журналистов, или поэтов, или государственных деятелей, или правоведов, или светил медицины и, не испытывая никаких комплексов, оставаться беспринципными проходимцами, низкими, гнусными, мелкими мошенниками. Как учат произведения Бальзака, ради достижения высокого положения в обществе стоит опуститься до полного душевного скотства.
Старуха-процентщица приходила в голову и Шекспиру; да что там, старуха эта приходит в голову едва ли не каждому. Ведь как просто и удобно: убил старуху, забрал деньги и сделал карьеру! А что, не попробовать ли и мне убить ради карьеры?..
Макбет и Ричард III попробовали – и у них получилось примерно то же самое, что у Раскольникова. Шекспир над этим, по всей видимости, размышлял много: это чувствуется хотя бы по «Кориолану». Кориолан – человек, который во имя чистого величия отказывается от низких методов карьеризма. С тех пор мир узнал Наполеона, который своими, куда менее благородными приемами существенно снизил уровень: ведь в героях Шекспира еще было душевное благородство. Величие выродилось в погоню за карьерой: убийца, скажем, становился купцом, уровень вкуса падал, человек мельчал, он уже мечтал не о власти, он мечтал лишь иметь банк. После Наполеона пришел Растиньяк.
После Стендаля и Бальзака сердца у людей вдруг стали смягчаться. Общество устроено скверно, а стало быть, к преступлениям, которые совершаются в этом скверно устроенном обществе, следует относиться совсем по-другому. Из добросердечия, из любви к справедливости общее мнение стало снисходительно относиться к убийцам и грабителям: ведь свои злодеяния они совершают не из жадности к жизненным благам, а вследствие несправедливого устройства общества. Шло время, и мало-помалу крепло убеждение, что тюрьмы полны ни в чем не повинными людьми. Стали прощать мошенников и растратчиков, стали прощать лжесвидетелей, стали прощать тех, кто любит совершать мелкие подлости. Ведь раз общество устроено несправедливо, то можно понять, простить и совершаемые в нем преступления, понять и простить подлость. Можно простить, например, и государственные перевороты, вроде того, что совершил Наполеон III, а потом и такие, которые возглавляли Муссолини, Гитлер и прочие. Или, допустим, такие карьеры, как карьеры американских миллиардеров. Преступления как бы совершались уже вовсе не конкретной парой рук.
Трудно найти что-либо более характерное для той эпохи, чем сочувствие к проституткам. Причем вряд ли причиной тут была лишь сентиментальность. Та сентиментальность, которая так естественно дополняла буржуазную скупость. Высшая степень гуманности с тех самых пор – проливать слезы над несчастной судьбой дамы с камелиями.
Конечно, куртизанки во все времена пользовались исключительным вниманием искусства; вспомним того же Достоевского: в „Преступлении и наказании“ Раскольников в слезах падает на колени перед Сонечкой Мармеладовой, видя в ней воплощение страданий человечества.
Василий Поленов: Христос и грешница, 1887 (Государственный Русский музей, Санкт-Петербург)
Но можно вспомнить и Евангелие от Иоанна, в котором рассказывается, как Иисус спасает падшую женщину от толпы, собравшейся побить ее камнями. Загвоздка лишь в том, что падшую женщину из Евангелия и петербургскую проститутку Сонечку Мармеладову нельзя ставить на одну доску с дамой с камелиями. Падшая женщина и Сонечка, по всей очевидности, символизируют величие, тогда как дама с камелиями – карьеру. Там речь идет о душевной чистоте, которая поднимает женщину над ее греховной жизнью; здесь – о жадности к земным благам. Там женщина становится чличностью, перед которой до последнего момента открыта возможность очищения; здесь же перед нами – чисто светская история.
В эпоху, когда принято было возмущаться несправедливостью общественного устройства, естественно, ничего не было более модного, чем проливать слезы над уделом бедняков. Бедняк – хороший человек, богач – дурной человек. Поэтому каждый стремится как можно скорее обзавестись состоянием. Была сделана целая куча предложений, как исправить это положение и устранить бедность; важнейшее из них сводится опять же к тому, чтобы отобрать деньги у того, у кого их много, и отдать тому, у кого их нет. Пускай все будет общее. Или тут больше подходит какое-то иное слово?.. Ведь если старухи-процентщицы не согласны, чтобы все было общее, то деньги у них можно забрать силой. Именем общества. А если понадобится, то богатых, в интересах общественной справедливости, можно просто перебить. Таким способом можно отобрать поместье, завод, лавку, золото, серебро, можно снять с человека одежду и обувь, вынуть кусок хлеба изо рта. Пускай наступит наконец справедливость…
Конечно, собственность – вещь не простая. Именно по этой причине тем, кто радуется, что наконец-то нашлись люди, которые осмелились отнять чужую собственность, – следовало бы умерить свои восторги. Насколько мне известно, уже много тысяч лет лихие люди тем или иным способом присваивают чужую собственность, однако – к чести их будь сказано – при этом ни на какие теории не ссылаются.
Если на свете существует собственность, то к этому факту всегда неизбежно пристает какая-то несправедливость. Ибо тут всегда есть человек – и есть еще что-то, о чем нелегко сказать, относится оно к этому человеку или нет, но отделить это «что-то» от человека нельзя. Можно сказать: вопрос собственности кардинально решается только в том случае, если человек отказывается от нее сознательно. Никакого другого решения не существует. Ибо если у меня отнимут шапку, и увезут ее куда-нибудь в неизвестное место, и носить ее будет другой человек, то, несмотря ни на что, эта шапка останется моей шапкой. Таково свойство собственности: она остается личной собственностью до тех пор, пока человек по собственной воле не расторгнет свои отношения к ней. Круг собственности может быть шире или уже. Если этот круг уже, чем круг жизненных потребностей человека, это – бедность. Тот, кто не располагает базой для нормального существования, вынужден стремиться к приобретению собственности. Поэтому Генон называет собственность – interventio, то есть вмешательство, вмешательство свыше, которое поддерживает человека посредством внешних вещей, помогая ему, не отвлекаясь на постороннее, обратиться к собственной жизни. Известно, что все мы так или иначе зависим от собственности. Таким образом, собственность – предметная основа, в которой мы безусловно нуждаемся в интересах безопасности нашей личной жизни. Ведь безопасность жизни, или то, что называется личное благополучие, – как известно, вещь в высшей степени непрочная. Так что собственность – это защита, и тот, кто отнимает у меня мою собственность, лишает меня моей защиты. Теории изобретать легко. Если собственность распределена в обществе несправедливо, это, что и говорить, неправильно. Распределение собственности в человеческом обществе чаще всего несправедливо; но если собственность отбирать, от этого не станет больше справедливости. Напротив, как это доказывает и случай Раскольникова, от этого станет лишь больше преступности. И неважно, кто и на какую теорию опираясь будет ее отбирать: Наполеон, Жюльен Сорель, Родион Раскольников или какой-нибудь госсовет.
Сцена из сериала «Преступление и наказание» (режиссёр Дмитрий Светозаров, 2007)
Конечно, в те времена, в середине XIX века, многие, находясь под сильным влиянием восемнадцатого столетия и французской революции, еще считали, что справедливое перераспределение собственности возможно, если совершается именем общества. Сегодня мы уже знаем, что прав скорее Раскольников. Поступки совершает не общество, а нечто куда более конкретное. Что именно? Конкретная пара рук. Общество само по себе поступков не совершает и, таким образом, ничего не может отобрать и сделать общей собственностью. Мы знаем, такой вещи – общественный поступок – вообще нет в природе. Обществом не совершается ничего; забрать что-либо в общую собственность может лишь какая-то группа, комплот. Вы знаете, что это такое? Опять же – конкретная пара рук. А уж потом, вместо того чтобы вырвать себе язык, участники комплота распускают слух, что это было – восстановление общественной справедливости. Общественное действие. В XX веке мы хорошо усвоили, что общество само по себе не совершает ничего; все совершают конкретные руки. И уж после того, как злодеяние совершено, посредством наглых и трусливых софизмов ссылаются на общество. Вся демократия двадцатого века строится на софизме, с помощью которого заговорщики, составляющие в обществе ничтожное меньшинство, представляют свою волю как мнение большинства.
Понятия „преступление“, „преступное действие“ слишком узки и потому, разумеется, непригодны, чтобы обозначить то, что тут происходит. Убийство, совершенное Раскольниковым, это преступление; но множество мелких и крупных подлостей, совершенных Наполеоном и персонажами романов Стендаля и Бальзака, подлостей, которые, возможно, куда более гнусны, чем поступок Раскольникова, тем не менее не считаются преступлениями; более того, они даже не вступают в противоречие с законом, хотя мы и понимаем, насколько они тяжелы. И конечно же, людей, совершавших эти гнусности, не посадили в тюрьму; напротив, люди эти сделали блестящую карьеру. Ведь самая наглая ложь и клевета, которые беззастенчивый карьерист обрушивает на своего соперника, или бессовестные проценты, под которые какая-нибудь старая скряга дает денежные ссуды нуждающимся, или бесчисленные мелкие подлости и гадости, совершаемые из зависти или из мести, то есть из жадности к жизненным благам, нечестность, ложь, предательство, подтасовки – все это чаще всего не может стать предметом осуждения со стороны закона и тюремного наказания. У нас отсутствует понятие, которое объединяло бы большие, явные преступления и все те неисчислимые вопиющие, отвратительные подлости (которые чаще всего и служат плодородной средой, в которой созревают большие преступления), что происходят вокруг, в будничной обстановке, и потому как бы привычны. У нас отсутствуют слова, которые охватывали бы, вместе с крупными преступлениями, и все гадости, пакости, что совершаются грязными, оскотинившимися людишками – например, лицемерие фарисеев, – слова, которые не давали бы возможности отделять эти гадости и пакости от поступков, которые входят в сферу компетенции уголовного кодекса. Таким емким понятием могло бы быть словосочетание: осквернение бытия. Осквернение человеческого бытия – вне зависимости от того, кто, в каких обстоятельствах, кому в ущерб, почему совершает что-либо словом, делом, мыслью, поведением, ущемляющими и грязнящими бытие, в котором все мы находимся; то есть понятие это обозначает, о чем идет речь, в целом.
Ведь речь идет именно об осквернении бытия. То есть, в соответствии с духом Евангелия, не просто «око за око», не просто «не укради», «не убий», «не соблазни жену ближнего своего»: осквернение бытия совершается и в том случае, если ты похотливо смотришь на чужую жену, если поносишь кого-то дурными словами, если наушничаешь, предаешь близкого человека, отрекаешься от кого-либо, если заришься на чужую собственность, оставляешь без помощи страждущего, не даешь кусок хлеба голодному, одежду мерзнущему, если в тебе зреет мстительность и зависть, если ты утаиваешь от другого что-либо, в чем он остро нуждается, если вводишь ближнего в заблуждение, – ибо всем этим ты портишь, оскверняешь жизнь: и жизнь любого другого человека, и свою собственную жизнь, а значит, жизнь в целом. Это и есть осквернение бытия, это и есть та скверна, о которой говорит, которую открывает нам Евангелие. Ведь скверна – это не обязательно вопиющие, кровавые злодеяния. Это – и едва различимые, совершаемые, может быть, ежеминутно грязные делишки. Осквернение бытия распространяется на все сферы человеческого существования; усугубляя, здесь и сейчас, степень нечистоты бытия, оно тем самым определяет судьбу всех последующих поколений, так как всеми частицами своего существа мы формируем ту жизнь, которая продолжится в последующих жизнях. Рядом с всеохватывающим осквернением бытия грех – всего лишь частный случай, а преступление – правовой термин, прегрешение перед обществом.
Осквернение бытия – это онтологическая порча, в пределах которой нет качественных различий, есть лишь различие в степени, количественное различие; грабеж, убийство, обман, ложь, предательство или просто злобный взгляд – это проявления все той же скверны, и не важно, с какой целью и по какой причине совершаются эти поступки, важно, что все они оскверняют и грязнят бытие, общее для всех живых существ.
Убив старуху-процентщицу, Раскольников внес свой вклад в осквернение бытия; правда, старуха, наживаясь на ростовщичестве, тоже, конечно, участвовала в заражении бытия скверной. Но когда Раскольников сказал себе, что старуха копила деньги, что это несправедливо, а поэтому деньги у нее нужно забрать, то этим он еще более усугубил осквернение жизни. Тот, кто утверждает, что общество устроено несправедливо и что человек имеет право восстановить справедливость подобным способом, тоже усугубляет осквернение бытия.
И Наполеон, когда он ради своей карьеры вводил в заблуждение целые народы, совершал свои подлые трюки, лгал, обманывал направо и налево, и Жюльен Сорель, когда он ради своей карьеры соблазнил без любви наивную девушку, – способствовали осквернению бытия. Но и каждый, кто смеет утверждать, что за скверные поступки, за несправедливость ответственность несет общество, – также усугубляет осквернение бытия. Тот, кто присваивает чужую собственность, прежде чем ее владелец откажется от нее, – усугубляет осквернение бытия, и неважно, какой теорией он пытается оправдать свой поступок; более того, если при этом он ссылается на несправедливость распределения благ, то совершает еще более глубокое осквернение бытия.
Преступление и наказание взаимосвязаны. Однако с точки зрения осквернения бытия значимо не наказание за совершенный поступок, а исправление его, компенсация нанесенного бытию ущерба.
Тот, кто допустил осквернение бытия, обязан возместить нанесенный человечеству ущерб, исправить допущенное осквернение. Ибо наказание: лишение свободы, лишение жизни, конфискация имущества – это лишь новый шаг все в том же процессе осквернения бытия. Наказанием порядок, гармония не восстанавливаются. Наказание – это возмездие, которое есть новое нарушение равновесия. Нарушенное вследствие осквернения бытия равновесие мира можно восстановить лишь в том случае, если человек, совершивший проступок, найдет возможность исправить его. Идея преступления и наказания – идея языческая. Евангелие учит, что преступления как такового не существует, что убийство и грабеж нельзя отделить от лжи и клеветы, от жадности и пресыщения. Осквернение жизни имеет место даже в том случае, если я скажу кому-то «ракб» (дурак). Это – осквернение моего, твоего, нашего, всеобщего бытия, осквернение будущего, и, если даже осквернитель понес наказание, то порядок, гармония, равновесие не восстановятся; они восстановятся лишь в том случае, если мы устраним самое скверну. Это – единственный приемлемый способ человеческого поведения. И здесь нет ничего из ряда вон выходящего. То, что говорит Иисус, мог бы сказать любой человек, если он достаточно чист и прост.
В последнее время широко распространилось мнение, будто у социализма и у христианства, собственно говоря, цели одни и те же. Что это за цели? Покончить с несправедливостью общественного устройства, справедливо распределить между людьми права и блага, чтобы не дать скупым старухам возможность прятать деньги от мечтающих учиться студентов. Отождествление христианства и социализма, разумеется, не что иное, как грандиозное, вопиющее, затмевающее разум безумие, свойственное нашей эпохе.
Социализм зародился в те наполеоновские времена, когда люди утратили способность разделять величие и карьеризм, когда они стали верить, что ради карьеры можно смело идти на любое осквернение бытия, так как несправедливое общественное устройство не должно препятствовать самоутверждению гениального человека и у индивида есть право добиваться реализации своих способностей. Позволено ли ради самоутверждения совершать неправедные дела? В эпоху зарождения социализма на этот вопрос отвечали: да, позволено. Не понимая, конечно, что то, чего человек достигает при этом, это не величие, а всего лишь карьера. В этом – объяснение злодейств, совершаемых Наполеоном, а позже и всеми другими диктаторами. Ссылаясь на несправедливость общественного устройства, более или менее значительные группы заговорщиков захватывали власть и принимались проповедовать социализм. Нужно хорошо запомнить и постоянно держать в памяти: там, где в последнее время звучат ссылки на общество, ссылается на общество обязательно какой-нибудь комплот (группа заговорщиков, участников преступного сговора), который чаще всего создан только для того, чтобы утверждать и оправдывать самого себя и представлять свою волю как волю большинства (как будто то, что говорит большинство, обязательно истинно, только потому, что оно – большинство). Общественное устройство, вне всяких сомнений, несправедливо, оно – также часть общей скверны. Но если социализм отнимает у какой-то категории людей права и блага, в результате возникает не справедливость, а еще более глубокое осквернение бытия. Нет смысла пытаться представлять это как восстановление справедливости, тем более как окончательное установление справедливости. Если деньги находятся у жадной старухи, это плохо. Но если деньги у старухи отнять, это еще хуже, это еще более глубокая степень осквернения жизни. Этот факт уже ничем не изменить. И неважно, исходит ли скверна от студента Раскольникова или от какой-либо организации, аппарата и т. д., и неважно, на какую теорию общественной справедливости опираются совершающие осквернение. На человеческой сущности Раскольникова последствия совершенного им осквернения бытия сказываются наглядно и ощутимо. Удивительно и одновременно пугающе, насколько убийство переворачивает душу этого симпатичного молодого человека. Говорят, что если подобное осквернение бытия совершается с согласия коллектива, то на душах участников преступления следов этой ужасной травмы не остается.
Душа Раскольникова перевернута; он похож на больную бешенством собаку: забивается в угол, скулит, всех ненавидит, впадает то в истерику, то в ярость; короче говоря, он совсем не похож на человека, который своим поступком восстановил попранную справедливость и теперь перед ним открывается блестящая карьера. Что это, в чем дело? – спросите вы. Отвечаю: это и есть оскверненное бытие. Несчастный студент! Общество, совершающее подобное осквернение бытия под маркой социализма, похоже, страдает такой же болезнью. Угрюмое человеконенавистничество, зависть, неистовое, ненасытное честолюбие, предательство, продажность, сплетни, склоки… До социализма, в буржуазную эпоху, общество выглядит довольно неприглядно. Но при социализме – гораздо хуже. Хотя таких вещей, как коллективные угрызения совести или коллективное сознание вины, не существует (коллективная истерия же, по всей видимости, есть), общество тем не менее выглядит так, словно каждый его член живет под невыносимым гнетом: люди злобно косятся друг на друга, каждый словно бы испачкан липкой грязью, и, что уж совершенно точно, никакой порядок в этих условиях не может быть восстановлен, никакая общность в оскверненном бытии не может иметь место. Господствующий тип здесь – человек, сильный умом, но ничтожный характером. Что это? – спросите вы. Это – оскверненное бытие. Несчастное общество!
„Преступление и наказание“ Достоевского не содержит в себе символического смысла. Этот роман – история студента Раскольникова, который убил из-за денег старуху, объясняя свой поступок тем, что право на это дает ему несправедливое устройство общества. Роман не содержит отсылок к какому-либо иному значению; и все же, видимо, как бы содержит. Во второй половине прошлого века Достоевский, как и другие выдающиеся люди этой эпохи, сопоставил мысль об общественной несправедливости с двумя господствующими теориями, направленными на поиски путей исправления этой несправедливости; у русских это – славянофильство и социализм. На базе первой теории, в ее западноевропейском варианте, позже возник фашизм, на базе второй – коммунизм. Славянофильство, как и другие виды национализма, намеревалось добиться гармонии через осознание народом своего исторического призвания, на почве этого осознания. Достоевский же осознание исторического призвания воспринимал в том ключе, что общественная справедливость должна базироваться на христианстве. Миссия русского народа и заключается в том, чтобы выполнить эту задачу. Именно поэтому Достоевский должен был выступить против второго подхода – против социализма, что он в последующем и сделал (ср. роман «Бесы»).
Вне всяких сомнений, старуха-процентщица живет в скверне. Бытие она оскверняет тем, что, пользуясь несправедливостью общественного устройства, занимается ростовщичеством. Но когда студент забирает у нее деньги, он, по всей очевидности, совершает еще более тяжкое осквернение бытия и вовсе не устраняет в обществе несправедливость – даже если он после этого блестяще закончит учебу, сделает карьеру, станет великолепным врачом, который пользуется всеобщим уважением и восхищением, и приобретет виллу на Ривьере. Социализм своей широкой популярностью обязан как раз тому, что допускает осквернение бытия, то есть признает экспроприацию собственности актом восстановления справедливости. Подобное в те времена очень нравилось многим. Против Евангелия же люди вот уже две тысячи лет выступают потому, что оно не склонно позволять им успокаиваться на таком удобном и приятном решении; оно не позволяет даже бросить кому-нибудь оскорбительное слово «paкб». Оно не позволяет паразитировать на чужих благах и эксплуатировать их, не дает никаких правовых и моральных оправданий для совершения подобного под предлогом несправедливости общественного устройства, не разрешает отнимать у других что бы то ни было, даже одной-единственной спички, даже если этой ценой какой-нибудь бедный, но талантливый студент смог бы завершить свою учебу, более того: если он подобным поступком намеревается устранить общественную несправедливость.
Нельзя совершать несправедливость во имя справедливости. В противном случае это будет наглый и трусливый софизм. И слово «преступление» для такого поступка – всего лишь устаревший религиозный термин, абсолютно непригодный для нас, ибо представляет дело так, будто дело сводится лишь к отношениям между обиженным и обидчиком. То, что здесь происходит, есть наше общее дело; ибо всех нас в равной степени обижает, ранит и оскверняет, если человека, кем бы он ни был, грабят, лишают его собственности, забирая ее в общественное владение, да еще и называют это восстановлением общественной справедливости. Вот почему социализм есть осквернение бытия. Насильственную экспроприацию собственности нельзя представлять как акт восстановления справедливости. В противном случае нам нечего будет возразить, когда позже Гитлер и Сталин представят депортации, массовые казни и геноцид как акты милосердия.
Все и всегда понимали, что с социализмом что-то не так. Причем не то чтобы вообще: дескать, да, да, есть у него известные недостатки, но их вполне можно исправить. Принцип социализма плох в абсолютном смысле, ибо позволяет систематически и программно строить карьеру на денежном мешке старухи-процентщицы. Это – идея, достойная романов Стендаля и Бальзака: идея эта базируется на уверенности, что в интересах карьеры допустимо осквернение бытия. Допускать подобное – безумие. Но безумие становится полным, если человек верит, что таким путем можно восстановить справедливость, если он оперирует теорией, будто это делает само общество и именем общества. Экспроприировать чужое имущество? Отнимать у старух мешочки с деньгами? Кто это делает? Коллектив? Общество? Нет, чьи-то конкретные руки. И – язык. Всегда и везде – язык. Который лучше всего вырвать, вместо того чтобы позволять ему оправдывать скверные действия.
Социализм, по всей очевидности, пришел не для того, чтобы служить общественной справедливости. Он пришел для того, чтобы создать новую и более утонченную (более организованную, более аппаратную) систему власти небольших преступных групп, такую систему власти, при которой уровень несправедливости становится неизмеримо более высоким, чем прежде (см.: Достоевский, «Бесы».) Социализм – такая система власти, которая, лишая человека личной собственности, ставит его в полную зависимость от этой власти. Человек, лишенный собственности, вынужден становиться рабом, он не находит опоры даже в сфере духа, ибо поставленная на теоретическую основу организация злодеев и мошенников (см.: «Бесы») лишает его контраргументов даже в теории. Социализм научил лишь одному. Научил тому, что, как это ни тяжело, все же легче вынести нужду, бедность, чем самому стать мошенником или, примкнув к группе мошенников, на более высоком уровне, с теоретическим обоснованием, со ссылками на несправедливое устройство общества грабить тех, кто окажется на пути. Отбирая чужое добро, мы не уменьшаем несправедливость, а увеличиваем ее.
Преступление – как понятие, взятое из древнееврейской традиции и заимствованное средневековым христианством – это такой реликт, который вообще не пригоден для обозначения того, что есть. Если мы сохраним понятие преступления, мы даем почву для сотен таких случаев, как случай Раскольникова, так как мы позволяем рассуждать таким образом: вот перед нами грабитель и убийца, который, собственно говоря, в высшей степени порядочный и честный человек; или: вот перед нами император-триумфатор, который, собственно говоря, подлец и карьерист; или: вот перед нами пользующийся всеобщим уважением гражданин, который на самом деле – скупой и алчный негодяй; или: вот перед нами знаменитый поэт, который на самом деле – бессовестный предатель, да к тому же мошенник и растленный тип; или: вот перед нами фанатичный служитель церкви, который на самом деле – последний висельник. И все это – ради того, чтобы связать преступление с наказанием; иначе в этом нет никакого смысла. Преступление существует только тогда, когда за ним следует наказание. Если нет наказания, нет и преступления. Однако же это не так, и так быть не может.
Человек может погрузиться в скверну с головой, может всю жизнь прожить в скверне; но если он не совершит так называемого преступления, у него и волос с головы не упадет. Вот это Евангелие и считает нетерпимым. Значат не преступления, а люди, жизнь которых погружена в скверну. Евангелие смотрит не на преступление, а на то, как живет человек: в скверне или в чистоте. Оно выискивает не отдельные преступления или прегрешения, которые могут или не могут быть совершены, а (см. случай с падшей женщиной) то, какие усилия предпринимает человек, живущий в скверне, для того, чтобы очиститься от скверны. Преступление остается преступлением, осквернением бытия, и закрывать на это глаза не нужно, да и невозможно. Но рану, которую преступление оставило на теле бытия, можно исцелить только очищением. Кроме одного-единственного случая, который Евангелие называет преступлением против Святого Духа и которое можно определить как предательство бытия, – имеются в виду попытки представить зло как добро, безобразие как прекрасное, несправедливость как справедливость, а в нашем случае – тот факт, что конкретные руки убивают и грабят, конкретный язык лжет, а человек приписывает все это несправедливости общественного устройства.
Понятие скверны дает человеку возможность, например, уравнять во всемирном масштабе внутренние и внешние распри. У сообщества народов Земли есть одна-единственная задача: заботиться о чистоте жизни этих народов. Где бы, по какой бы причине, какого бы характера осквернение бытия они ни совершили, обязательным является не организация карательной экспедиции, не возмездие (новое осквернение бытия), а – исправление, очищение. И не только во взаимоотношениях между народами, но и – главным образом – во внутренних делах народов, в тех делах, которые также относятся к компетенции всего мира. Спрятаться от мира – нельзя. Чистота внутренней жизни – дело всего мира. Если внутренняя жизнь осквернена, это чревато опасностью и для любого другого народа. Запрет вмешиваться во внутренние дела – один из тех наглых и трусливых софизмов, о которых уже шла речь. Сообщество народов может ликвидировать – в интересах здорового существования всего человечества – те государственные устройства, которые своим существованием оскверняют бытие. Такие государственные устройства – это прежде всего фашизм и коммунизм. При наличии террористических, диктаторских, коррумпированных, скупых, алчных до денег государственных устройств здоровое бытие других народов – невозможно.
Не бывает и не может быть такого, чтобы какой-либо народ по собственной воле выбрал террор, диктатуру, эксплуатацию, ложь, если у него есть возможность жить по гуманным законам. Не бывает и не может быть такого, чтобы у людей были несхожие мнения о нормальной человеческой жизни и они отказались бы от нее ради какой-нибудь фантасмагории. Кто отклоняется от этого правила, того нужно не наказывать, а принуждать к очищению, к исправлению.
Употребление понятия „очищение жизни“ стирает различие между индивидуальным и общим бытием, ибо индивид и коллектив здесь неразделимы; что здесь можно и нужно разделять, это здоровое и коррумпированное бытие. Осквернение жизни никогда не совершается многими людьми совместно, по уговору, но всегда лишь одной-единственной конкретной парой рук. Ответственность всегда является личной. Общество не может быть привлечено к ответственности за чьи-то поступки. Считать, что общество что-то делает или может что-то, что бы то ни было, делать, – бессмыслица. Подобная мысль – лукавство. Всегда и везде речь может идти лишь о конкретной паре рук. Запрещается размывать ответственность в абстрактной общественной среде.
Общество никогда и никого не принуждает совершать мерзости: ни Раскольникова, ни Наполеона, ни диктаторов, ни старуху-процентщицу. Нет на свете такой несправедливости, которую можно было бы исправить новым осквернением бытия. Если у студента нет денег на учебу, это не может служить причиной для убийства процентщицы. То, что собственность в обществе распределена несправедливо, не может служить причиной для экспроприации всей собственности. Мы знаем: мысль о перераспределении собственности навеяна не здравым смыслом, а сентиментальными представлениями о том, что бедняк – хороший человек, а богач – плохой человек. Такие сентиментальные рассуждения ни в коем случае не могут становиться условием для создания экономической справедливости. Сентиментальность, как всем известно, есть некое опасное явление, оборотная сторона которого – звериная жестокость. Кровавые диктаторы всегда были людьми сентиментальными. Но то, что в том или ином государстве произошел переворот, не может становиться причиной для массового истребления людей. Все это – не преступление, а постоянное осквернение бытия, и наказание тут не поможет. Осквернение бытия нужно исправлять, но не в масштабах общества, так как общество ни за что не несет ответственности, оно – существо не сознательное, не обладает разумом и совестью.
„Преступление и наказание“ – произведение, не содержащее символического смысла, ибо, по всем признакам, не выходит за пределы себя самого, представляя собой всего лишь историю студента Родиона Раскольникова. И все же Достоевскому, видимо, словно бы пришло в голову и нечто более общее? Например, мысль о том, а как, собственно, обстоит дело с несправедливым устройством общества, и в связи с этим – как обстоит дело с ответственностью за поступки, с попытками переложить эту ответственность на общество, и что, собственно, это такое, преступление и наказание, и исчерпывающе ли понятие преступления, отвечает ли оно тому содержанию, которое мы в него вкладываем, или не отвечает, и не пора ли для этих невероятно смутных и капризных вещей, преступление и наказание, найти какое-либо более точное и меткое выражение, а если такое выражение уже найдено, то не попробовать ли применить понятие «осквернение бытия» не только к индивидуальной судьбе, но и к общественным и историческим отношениям, и что могло бы выясниться, если с помощью этого слова мы попробовали бы подойти к социализму, или как его там, и немного распотрошить его и заглянуть внутрь – не только потому, что человек вообще очень любопытен и любит проверять, что означают в действительности всякие громкие слова, – но и для того, чтобы в этом беспримерном хаосе, который имеет место здесь быть, увидеть и понять чуть-чуть больше, чуть-чуть яснее.
[1] Больная, ущербная мораль (англ.).
Источник: НЕЗАВИСИМАЯ АКАДЕМИЯ