Илья Сургучёв: ГОРЬКІЙ И ДЬЯВОЛ

Я знаю, что много людей будут смѣяться над моей наивностью, но я, все-таки, теперь скажу, что путь Горькаго был страшен…

---

А. М. Ремизову

— Избави мя от стрѣлы, летящея во дне; от вещи, в нощи преходящея; от сряща и бѣса полуденнаго…

— Природу вмѣстѣ создавали Даждь-Бог и грозный Чернобог.

На каком-то представленіи горьковскаго „Дна“, уже здѣсь, заграницей, я сидѣл рядом с покойным Зензиновым. Зензинов был соціалистом-революціонером и занимал в партіи генеральскіе посты. Эта храбрая партія, при Царѣ, поубивала сотни городовых, но при большевиках она явно поджала хвост и стала паинькой. Генералы имѣли вид отставных, без мундира и пенсіи.

Я искоса присматривался к Зензинову: простоватое мужицко-ярославское лицо, по-мужицки, с хитрецой в зрачкѣ, смотрит на сцену и явно не вѣрит, что в ведрѣ Василисы — кипяток, что ниточки — гнилыя и что в руках Луки — псалтирь.

Обыкновенно русскіе соціалисты были невѣроятно чванливы: если вы не держитесь его мнѣній, — он вас откровенно презирал и чай пить с вами не садился. Истина находилась в его боковом карманѣ. И что такое вы, ничтожный индивидуум, в сравненіи с его просвѣщенностью, особенно марксистской? Большей частью дубы были сиволапые, но всѣ вмѣстѣ составляли силу, иногда внушительную. На этой недалекости и фанатизмѣ разыгрывали свои симфоніи Бетховены „центральных комитетов“. Они, среди которых были и Азефы, гнали стада этих божьих коровок в пекло и заставляли их стрѣлять в городовых, всего только регулирующих уличное движеніе. И „создавали террор“, полезный прогрессу и „поступательному движенію“.

Зензинов был ярославскій мужик. Отец его торговал в Москвѣ чаем и чай был не плохой. Вѣроятно, были и деньжонки, часть которых ярославскому соціалисту удалось вывезти в эмиграцію, и здѣсь у него был даже собственный автомобиль. Шикарный соціалист.

Все это был, как говорят актеры, наигрыш: мужик, по природѣ своей, не может быть соціалистом и я готов держать пари, что большевистская власть погибнет не от концентраціонных лагерей, а от колхозов. Колхоз — это быдло, а мужику надобен индивидуальный надѣл, как поэту — листок бумаги, на котором он напишет свое стихотвореніе.

И, самое главное, что все это я пишу не на тему. Мнѣ надобен мой разговор с Зензиновым, когда послѣ представленія мы вышли на улицу. Оглянувшись и замѣтив, что Вишняка нѣт, — Зензинов окончательно осмѣлѣл и сказал слѣдующее:

— Поразительная разница впечатлѣній. Я вспоминаю тот московскій вечер, когда я впервые увидѣл „Дно”. Тот вечер й сегодняшній… Тогда было впечатлѣніе, которое можно назвать потрясающим. Сегодня мнѣ хочется только выпить стакан пива, потому что за завтраком ѣл рыбу. Теперь я ясно отдаю себѣ отчет, что пьеса — средняя, кое-гдѣ фальшивая.

— Может быть дѣло в игрѣ? — спросил я.

— Нѣт, — отвѣтил Зензинов: — тогда было какое-то навожденіе.

Я почувствовал, что ярославскій мужик сказал настоящее, нужное мнѣ слово.

Я осмѣлѣл и спросил:

— Может быть зайдем и выпьем по кружкѣ?

Зензинов испугался.

— Нѣт, нѣт, — торопливо сказал он и, пожав мнѣ по-соціалистически руку, скользнул в подземелье: гдѣ-то мелькнула брюнетистая тѣнь.

Блаженъ соціалист, иже не иде на совѣт нечестивых. Аллилуія.

* * *

Из мокраго парижскаго вечера перенесемся на блистательное тиберіевское Капри. Игрушка, упавшая с елки Господа Бога.

Райскій вечер. Тишина. Никаких огней. Темное море, по которому, однажды, в своих челноках пробирался хитроумный Одиссей. А вон темнѣют и камни, которые в него бросал разъяренный Полифем и которые теперь называются фаральонами. Да, сегодня подул вѣтер, который здѣсь называется сорок братьев, и слышно, как в гротах затянули свои пѣсенки соблазнительныя полногрудыя нимфы. Эх, пройтись бы сейчас по бережку, но опасно: пѣсенки магнитныя, а постели в гротах глубокія: Одиссей это знал… Знаю это и я. Знает и Алексѣй Максимович Горькій, мой хозяин и амфитріон.

Вдалекѣ на морѣ свѣтит рыбацкій огонек.

— Бунин когда-то сказал: “как свѣчечка”, вспоминает Горькій: — и лучше не скажешь. Просто и ясно.

Мы сидим в соломенных потрескивающих креслах и пьем божественное капрійское бѣлое вино, — то самое, которое не выдерживает переѣзда по морю, потому что у него кружится голова.

Так утверждают капрійскіе винодѣлы.

* * *
Горькій очень цѣнит интересное собесѣдничество и, в этом отношеніи, сам всегда хорошо вооружен. У него есть опредѣленный разговорный репертуар, отлично разработанный: разсказов десять-пятнадцать. Я их всѣ великолѣпно знаю, ибо живу у него в домѣ не первый мѣсяц, и слышу, как он разговаривает со своими визитерами. Всегда — одно и то же, вплоть до интонацій. Только для Сытина он дал нѣсколько искусно сыгранных варіацій:

— Эх, хотѣлось бы в баньку, а потом ко всенощной: прислониться бы вот так к стѣночкѣ, в уголку, и послушать „Хвалите“.

Сытин таял, но за карман держался: рѣчь шла о покупкѣ сочиненій.

* * *
Однажды зашла рѣчь о запрестольных фресках Гирляндайо во флорентійской церкви Санта Марія Новелла. Разсуждали о том, что всѣ сцены Ветхаго Завѣта написаны в костюмах, современных этому художнику.

— Вот уж никак не могу себѣ представить, чтобы Ветхій Завѣт был бы написан в костюмах, современных, скажем, нам. Авраам в сюртукѣ, Исаак во фракѣ, а Іосиф — в разлетайкѣ?

И постепенно съѣхали на разговор об иконописи.

— А вы знаете? — сказал Горькій: — я вѣдь учился этому ремеслу. Но не пошло: вѣры не было. А это самое главное в этом дѣлѣ. Большая комната. Сидят человѣк двадцать богомазов и пишут иконы. А я вступил, как растиратель красок, ну и присматривался, конечно. Пишут Богов, Божію Матерь и Николу. Хозяин — мрачный, платит поденно и слѣдит, чтоб не раскуривали. Скука, а пѣсен пѣть нельзя. Попробовали божественное: „Кресту Твоему“ — не идет. Я был мальчишка бѣдовый. Подойдешь к одному-другому и шепнешь: „Нарисуй ему рожки!“ Так меня и прозвали: „дьяволенок“. Хозяину это не нравилось, вьінул он из кармана сорок копѣек и сказал: „собери свое барахлишко и к вечеру очисть атмосферу“. И вот вечером, когда я пришел к товарищам попрощаться, один из них вынул из стола двѣ маленьких иконки и сказал: „вот для тебя спеціально написал, выбирай“. На одной был написан мой ангел Алексѣй — Божій человѣк, а на другой — дьявол румяный и с рожками. „Вот выбирай, что по душѣ“. Я выбрал дьявола, из озорства. — „Ну вот я так и мыслил“, — отвѣтил богомазъ: — „что ты возлюбишь дьявола. Ты из дьявольской матеріи создан. И мамаша твоя не иначе, как путешествует на Лысую Гору“. „Как же, как же, — отвѣтил я, смѣясь: — я и сам ѣздил с ней не один раз“. „Ну, вот и молись своему образу: он тебя вывезет“, но, прибавил богомаз: „жди конца“. Что-то в душѣ у меня екнуло, но нельзя же поддаваться паникѣ! Что-то было в этом от „Пана Твардовскаго“, которым я зачитывался: и интересно, и жутковато.

Горькій замолчал, посмотрѣл на морской огонек и повторил слова Бунина:

— Как свѣчечка.

— А гдѣ же теперь эта вещица?

— У меня, — отвѣтил Горькій: — я никогда не мог с ней разстаться. Даже в Петропавловской крѣпости вмѣстѣ со мной был. Всѣ вещи отобрали, а его оставили. Приходите завтра ко мнѣ, в кабинет: я вам его покажу.

Горькій нанимал небольшую усадебку-цвѣтничек, на которой было построено, на живую нитку, два маленьких дома. В одном он жил сам, а в другом была столовая, кухня и комната для гостей. Кабинетом ему служила большая, во весь этаж, комната, в которую посѣтители приглашались рѣдко и развѣ только по особо важным дѣлам. Я подолгу живал у него, но в кабинетѣ был только два раза. Святилище.

На этот раз я был приглашен и Марья Федоровна, работавшая на машинкѣ у лѣстницы, сначала было воспрепятствовала моему восхожденію, но когда узнала о приглашеніи, —пропустила.

Большая комната; продолговатое окно с зеркальным стеклом на море. Библіотека. Витрина с рѣдкостями, которыя Горькій собирает для нижегородскаго музея. Стол — алтарь.

Я пришел в полдень, перед завтраком. Горькій работал с утра, лицо у него было утомленное, глаза помутнѣвшіе, „выдоенные“. Он знал, что я пришел смотрѣть дьявола и показывал мнѣ его, видимо, не с легким сердцем.

Дьявол был запрятан между книгами, но Горькій четко знал его мѣсто и достал дощечку моментально. И он, и я, — мы оба, неизвѣстно почему, испытывали какое-то непонятное волненіе.

Наконец, дьявол — в моих руках и я вижу, что человѣк, писавшій его, был человѣком талантливым. Что-то было в нем от черта из „Ночи под Рождество“, но было что-то и другое и это “что” трудно себѣ сразу уяснить. Словно в нем была ртуть и при поворотѣ свѣта он, казалось, то шевелился, то улыбался, то прищуривал глаз. Он с какою-то жадностью, через мои глаза, впитывался в мой мозг, завладѣвал в мозгу каким-то мѣстом, чтобы никогда из него не уйти. Он сразу поровнялся с тѣми впечатлѣніями, которыя я имѣл от неаполитанской цыганки Корреджіо, от человѣка с перчаткой Тиціана, от комнаты Ван Гога… Россійскій дьявол этот, пожелал вселиться в меня и я чувствовал, что тут без святой воды не обойтись и что нужно в первую же свободную минуту сбѣгать в собор, хотя бы и католическій.

— Нравится? — спросил Горькій, неустанно слѣдившій за моими впечатлѣніями.

— Чрезвычайно, — отвѣтил я.

— Вот тебѣ и Россіюшка-матушка, обдери мою коровушку. Хотите подарю?

И тут я почувствовал, что меня словно кипятком обдало.

— Что вы, что вы, Алексѣй Максимович? — залепетал я: — лишать вас такой вещи?..

Я чувствовал, что в моем голосѣ звучат тѣ же ноты, которыя звучали у гоголевскаго бурсака, когда он, в “Віѣ”, не хотѣл оскоромиться.

— Ни за что, ни за что, — лепетал я: — да потом, признаться сказать, я его и побаиваюсь…

Горькій, казалось, добрался до моих сокровенных мыслей, засмѣялся и сказал:

— Да, он страшноватый, Чорт Иванович.

Горькій снова запрятал его между книгами и мы пошли завтракать. Катальдо, повар Горькаго, дѣлал все вкусно и соблазнительно, но у меня пропал аппетит и я часто по ошибкѣ
хватался за бутылку с бордо, которую Горькій, обыкновенно, гостям не предлагал. И только разница между бордо и винами итальянскими приводила меня к дѣйствительности: день жаркій, но жарою вкусной, желанной, растворенной сорока братьями; море — как только что сотворенное, налитое свѣжей, лѣнивой плотной водой, — и чего волнуется сам себя запугивающій человѣк?

(Но мнѣ казалось, что это — не дом и не крыша, а мост и что сижу я — под мостом и ѣм не баранье жиго, а грязь, и что предо мной сидит старая вѣдьма, притворившаяся красавицей Марьей Федоровной с недобрыми, тонкими, по-жабьи поджатыми губами…

Святая вода в соборѣ, в мраморной раковинѣ, была холодная и, когда я покропил ею лоб, то почувствовал, что дѣйствительно что-то святое, хотя и католическое, папское, коснулось моей души.

Но было во всем этом что-то от „Фауста“, от „Пана Твардовскаго“, от нѣкоторых страниц „Вія“.

* * *
Смертью заканчивается всякое жизнеописаніе. И всегда есть послѣднее слово, которое человѣк сказал, и послѣднее слово, которое человѣк написал. С вершины смерти, как с аэроплана, виден весь путь человѣка.

Я знаю, что много людей будут смѣяться над моей наивностью, но я, все-таки, теперь скажу, что путь Горькаго был страшен: как Христа в пустынѣ, дьявол возвел его на высокую гору и показал ему всѣ царства земныя и сказал:

— Поклонись и я все дам тебѣ.

И Горькій поклонился.

И ему, среднему, в общем писателю, был дан успѣх, котораго не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевскій. У него было все: и слава, и деньги, в женская лукавая любовь.

И все это было, как правильно сказал Зензинов, только навожденіе.

И этим путем навожденія он твердой поступью шел к чашѣ с цикутой, которую приготовил ему опытный аптекарь Ягода.

Начальники чрезвычайной комиссіи не любят фотографироваться, но, все-таки, гдѣ-то, однажды, я увидѣл портрет Ягоды. И тут вы, пожалуй, будете менѣе смѣяться: Ягода, как двѣ капли воды, был похож на дьявола, пророчески нарисованнаго талантливым богомазом.

* * *
— На свѣтѣ, другъ мой Гораціо, есть многое такое, что и не снилось нашим мудрецам.

Снимем шапку: это сказал Шекспир.

Источник: журнал Возрождение №46 с. 20-25, Париж, октябрь 1955 года. Публикуется с сохранением подлинной орфографии.