А началось с дневника, который он нечаянно обнаружил среди Катиных вещей вскоре после свадьбы. Это была общая тетрадь, с вырезками из журналов, с записями, которые Катя вела, пока он служил в армии.
Владоимир ЧУГУНОВ
Поезд пришёл и ушёл, а жена опять не приехала. Давно разошёлся народ, а Борис всё стоял, глядя на далекие огни семафоров, влажно блестевшие на тёмном небе, и думал о Кате. Тёплый ночной воздух угарно кружил голову. Несмотря на поздний час, было душно, как перед грозой.
Опустившись на лавку, он устало закрыл глаза. Два месяца назад мы расстались как чужие, не сказав на прощание ни слова. Катя упрямо смотрела в окно, в запотевшей влажности которого тонули огни вокзала. Уязвлённые гордостью, непримиримые до жестокости, мы не разговаривали уже две недели, словно и не было меж нами ничего, кроме этой бессмысленной ненависти друг к другу. С отъёздом жены разом прекратилась вся эта бессмысленная суета – сборы, страх в ожидании очередного скандала, зато появилось знакомое чувство ревности, как в дни первой разлуки, когда Катя уезжала на неделю к родителям. Они только начинали жить, были молоды и совсем ещё дети. Что-то не серьезное, ребяческое было в их отношениях, в шутливых намеках на предполагаемую друг в друге порочность, в неумелом скрывании страха от несуществующих измен. За три года супружеской жизни они многое пережили, но так и не научились понимать друг друга.
* * *
А началось с дневника, который он нечаянно обнаружил среди Катиных вещей вскоре после свадьбы. Это была общая тетрадь, с вырезками из журналов, с записями, которые Катя вела, пока он служил в армии. Дневник тревожно удивил. И первым, что неприятно бросилось в глаза, было:
«Сердце любит не однажды,
Сердце любит много раз.
Но не любит сердце многих,
Оно любит только Вас».
Кого именно – не сообщалось, и это, походя, задело самолюбие. Дальше читал бегло, торопясь, выискивая лишь то, что хотел и боялся найти. Перед глазами мелькали вырезки из журналов, герои романтических фильмов… И, Боже, как неожиданно, как сильно вспыхнула вдруг в нём ревность ко всем этим пустым, смутившим воображение картинкам о какой-то совершенно иной Кате.
«Я боюсь его взгляда, боюсь его насмешливого голоса…» – прочёл он где-то в середине – и вскочил, как ужаленный.
Катя стояла в дверях – усталая, тихая, спокойная, пришедшая с работы на обед чуть раньше обычного. И та, и не та. Его жена, самый близкий человек, и в то же время уже чужая. Едва сдерживая себя, он протянул ей дневник:
– Вот это вот, вот – что?
Утомленно глянув, Катя взяла из его рук тетрадь, поправила свободной рукой волосы, выбившиеся из-под светлой косынки, прочла, задумалась, растерянно улыбнулась, и, пожав плечами, возразила:
– Ну и что?
– Как это – что?! Как это – что?! – взорвался он. – Да как ты могла?! Да я смотреть на тебя после этого не могу! – И, уходя в другую комнату, закричал: – Я думал там, что ты… ты… а ты дрянь!
Катя обиженно поджала губы, заморгала глазами и, отвернувшись к стене, заплакала. Он долго крепился, а потом всё-таки подошёл и попробовал взять жену за руку. Катя не дала руки.
– Уйди!
– Кать, ну прости. Слышишь? Прости. Ну, если я такой ненормальный, Катя. Ко всему на свете ревную тебя. Но и ты пойми. Я думал, меж нами всё честно… А это же… это… я даже не знаю, что на это сказать…
Разумеется, помирились. Дневник был предан огню.
Пётр Плахотный (1908-1963): НА ПЕРРОНЕ КАЗАНСКОГО ВОКЗАЛА, картон, масло, 66х33 см, 1959 г.
А потом была наша первая разлука. Катя на неделю уезжала к родителям. И во время этой недели я только что не сошёл с ума от ревности. Чего-чего только не взбредало в мою голову, в том числе, и по поводу той записи в дневнике.
В день приезда Кати была сильная метель. Поезд вынырнул из снежной замяти неожиданно и, слепя светом сплошной полосы окон, плавно поплыл вдоль перрона. Дробно вздрогнув сцеплениями вагонов, остановился. Из открытых дверей посыпал народ.
Когда появилась Катя, в белой песцовой шапке, в пальто, с таким же воротником, у меня чуть не остановилось сердце.
А потом на электричке мы добрались до своей станции, и всю дорогу от неё, около километра через большой пристанционный поселок, и весь тот вечер только и делали, что целовались и никак не могли нацеловаться, наперебой ухаживая друг за другом.
Мы уже засыпали, когда Катя сказала, видимо, с мучившей её все эти дни болью: «Боря-а, прости, а… за ту запись в дневнике… Я такая дура… И так тебя люблю». И тогда я принялся уверять её, что ровным счётом ничего эта запись для меня не значит, что я давно уже всё забыл, и что какая же она, Катя, глупая, что вспомнила об этом теперь, когда нам так хорошо.
* * *
Поднявшись с лавки, я сходил за билетом и, когда подали электричку, вошёл в совершенно пустой вагон. Глянув на свое отражение в чёрном глянце окна, я отвалился на спинку сидения и опять стал думать о Кате. Я думал о ней все эти дни, думал постоянно, думал с болью. Чувство это было тем сильнее, чем больше я тосковал по Кате, по тому утраченному семейному уюту, теплу, по той пропавшей с отъездом жены уверенности в себе.
Клод Моне (1840-1926): ВОКЗАЛ СЕН-ЛАЗАР, ПОЕЗД ИЗ НОРМАНДИИ. Холст, масло, 53х72 см, 1877 г.
* * *
Зато в тот роковой вечер у меня было прекрасное настроение. В танцевальном зале горели по бокам разноцветные бра, стоял обычный шум. В такие минуты мне даже казалось, что я что-то пропустил в своей жизни, женившись рано, сразу после в армии, и даже завидовал тем, кто был в этом зале «вольной птицей». И когда Катя вышла, а меня пригласили на «дамский танец», я с удовольствием пошёл. Но ещё издали заметил недовольное лицо вернувшийся и застывшей у входа Кати.
– Ну, и как? – с вызовом в голосе спросила она, когда я к ней, наконец, подошёл.
– Я же не виноват, что ещё могу нравиться…– ответил я с шутливой легкостью и спросил, пытаясь свести на шутку: – Кстати, как она тебе?
– Горбатая и, вообще, растрепа!
Я засмеялся, наслаждаясь её ревностью, и в порыве самовлюбленного великодушия предложил:
– Ну хочешь я для тебя спою?
И, не дожидаясь ответа, пошёл к эстраде.
И пел с настроением, с удовольствие ловя в зале восхищенные взгляды школьниц. Но когда увидел Катю, танцующую с кем-то, чуть не задохнулся от внезапной вспышки ревности. К общему неудовольствию, сократив песню, соскочил с эстрады и, нарочно не замечая жены, деловито прошёл мимо и, выйдя из танцевального зала, заперся в своем кабинете. Всё во мне, как и тогда, при чтении дневника, поднялось до бессмысленной, тупой злобы. «Так, может, это – «он»?» – вскочило мне в голову.
В дверь легонько постучали.
– Ку-ку, это я…– послышался насмешливый Катин голос. – Я же не виновата, что могу ещё нравиться, – прибавила она.
– Не смею мешать! – крикнул я.
– Ага, – с тою же издевательскою насмешливостью заключила Катя. – Стало быть, домой вас теперь не ждать?
– Разумеется, я теперь лишний!
– Ну конечно же – тебе её хочется проводить!
Я промолчал. Катя постояла ещё немного, поскребла ноготками дверь и в гордой непримиримости застучала по полу каблуками. Я едва высидел до конца танцев. Когда же увидел из окна идущую домой Катю, а следом за ней, на некотором, правда, расстоянии – того парня, терпению моему пришёл конец.
Я выскочил на улицу и, заперев дверь клуба, пошёл следом, стараясь быть незамеченным, весь дрожа. Было темно и сыро. Снег хлюпал под ногами, с крыш бежала в хрустальные торосы вода. Я не мог слышать их разговора, но всё, о чём они могли теперь говорить, казалось мне оскорбительным, подлым, замышляемым против меня.
Возле подъезда нашей кирпичной двухэтажки Катя остановилась. Я слился с электрическим столбом. Отсюда мне хорошо было видно, как, не останавливаясь, опустив голову, как бы в чём-то виноватая Катя поспешно вошла в подъезд. Парень постоял ещё немного, закурил и ушёл.
Было по-весеннему чудно и тихо, влажно дышала размягченным снегом земля, уже разошёлся с танцев народ, а я всё стоял в ожидании, когда выбежит к тому на свидание Катя. И она действительно вышла. Остановилась в дверях, посмотрела на пустую, погруженную в сиреневое затишье улицу, и поверну к клубу.
Стараясь быть незамеченным, я незаметно скользнул за кусты акаций и, по-шпионски пригибаясь, побежал вкруговую через парк к клубу. От волнения долго не мог вставить ключ в дверь. Какая-то пробегавшая мимо собачонка остановилась и, подумав, предательски тявкнула на меня. Я топнул на неё, но несчастная, отлетев с испугу назад, залилась, что было моченьки.
Наконец оказавшись в кабинете, я включил свет, сел за стол и раскрыл первую попавшуюся тетрадь. Сначала было тихо, и я подумал, что обманулся, и что Катя действительно ушла на свидание. Но вскоре послышались нерешительный скрип тяжёлой входной двери, робкие шаги в фойе. Дверь в кабинет отворилась. Я нарочно не обернулся, лишь по спине пробежали мурашки.
Катя подошла и в знак примирения положила руки на мои плечи.
– Может, хватит?
Я резким движением скинул руки жены и, повернувшись, глянул таким ненавистным взглядом, что Катя даже засмеялась.
– Уж и вообразил, не знай что!
– Ну и как?
– Что-о?
– Ещё скажи, не знаешь, о чём я. Я же видел, как вы тут мимо окошечка прошли!..
Катя протестующе усмехнулась.
– Ну, во-первых, не прошли, а он сам потащился за мной, а во-вторых, что за тон?
– А в-третьих?
– А в-третьих? – на мгновение задумалась она. – А в-третьих, если муж не оказывает внимание жене, она вынуждена искать его от других! – с прежней непримиримостью заявила она, и я ударил её по щеке.
Как бы удивленно вскрикнув, Катя закрыла лицо руками и выбежала из кабинета. Я даже не шевельнулся, словно боясь сорваться в разверзшуюся передо мной пропасть.
Потом, немного опомнившись, дрожа от холода, ещё часа два простоял возле дома, в ожидании того, что могло оправдать мой низкий поступок.
Уже подмораживало, когда я вернулся в клуб и заснул на стульях в своем кабинете, в слабой надежде на чудо, специально оставив открытой входную дверь.
Разбудил меня Геннадий Васильевич Агафонов, баянист, пьяненький, красный, до неузнаваемости опустившийся в последние дни. Три дня как он вернулся с похорон матери и все эти дни пил.
К вечеру мы мало отличались друг от друга и шумно спорили о недолговечности всего земного.
– Нет, это я спрашиваю вас, Геннадий Васильевич, что такое – брак?
– Как это – что? Продолжение послужного списка.
– Не-э, это вы, хе-хе, это вы загнули. Это – мрак, а брак – это туманность Андромеды!
– Туманность чего? Анд… Нет, нет – не так!
– А как?
Геннадий Васильевич взял со стола бутылку водки, показал наклейку.
– Смотри. Убери одну букву, всего одну. И что получится? Вода. Простая водичка, которую Христос, так сказать, в вино претворил – во-от! – и с кажущеюся горестью добавил: – Через то и маемся.
– Через что?
– Без объяснений!.. Нет, ты только вникни, Боря. Раскинь мозгами! Жизнь – это вздох. Вдохнул, попользовался. И буть любезен, выдохнуть. Вот все и стараются вдохнуть как можно больше. А кроме шуток, мы, знаешь ли, хорошо научились оттачивать ногти, чтобы не царапать окружающих, но совсем разучились «быть». Понимаешь? Быть! А это ужасно!
– Что значит – быть?
– Без объяснений!.. Съехались, понимаешь ли, пять болванов, ни ступить, ни поклониться. Старушки молятся, а мы друг перед другом топорщимся. А чего топорщимся? Мы же все помрём, Боря! Понимаешь? Все!
– Да. И всё равно её люблю. Люблю, а простить не могу. Понимаете? Не могу!
– А я всех простил! Всех! И все на меня в обиде за то что, мать дом подписала мне одному, самому непутевому. Понимаешь? А я, – чуть не рыдая воскликнул он, – а я его продал и пропил! А спроси – зачем? Нет, ты спроси, спроси?
– Зачем?
– А я знаю? Наливай.
Разговор их становился всё бессвязней.
Спустя два дня, ночью, в клубе, со мной сделался приступ. И благо был рядом неизменный Агафонов, а то бы неизвестно, чем кончилось.
– Э-э, друг, да тебе не то, что пить, нюхать её нельзя с твоей печенью! – буквально во второй день сказал мне лечащий врач.
И для меня началось самое тяжёлое время. Жизнь моя превратилась в какое-то выжидание, в медленное и мучительное приближение неизбежного. Особенно обострилось это чувство, когда приехал в очередной отпуск из тайги старший брат Андрей. Он появился в больнице с целой сеткой апельсинов, шумный, веселый, самоуверенный, с всегдашней присказкой – «Пришёл, увидел, победил» – которую трактовал по-своему. И после его ухода меня замучила ревность. Катино не появление как нельзя лучше подогревало её. Чего-чего только не приходило мне по этому поводу в голову. Во сне я бил жену по лицу за измену, удивляясь её скорбному молчанию и порочному терпению сносить всё. И всякий раз просыпался в холодном поту.
Но Катя всё-таки приехала. В тот день с утра был сильный туман, в котором плавало по-зимнему холодное солнце. Оно не слепило глаза, смотреть на него было приятно, а тем более теперь, когда столько ненужного времени сулил каждый новый день впереди.
В дверь постучали, приоткрыли и сказали: «Воробьев, к тебе пришли». Я вышел. На лестничной площадке было много народа, посетителей и больных, но я сразу увидел до боли родное, румяное от мороза лицо Кати. Жена стояла возле окна, в знакомой песцовой шапке, в пальто, с сумкой в руке. Тихая, родная, но вместе с тем какая-то чужая. Я остановился в нерешительности, не зная, как поступить. Глянув на меня с нескрываемой обидой, Катя упрямо отвернулась к окну.
– Я только приехала сказать – я уезжаю к маме.
Я ничего не ответил и стал упрямо смотреть под ноги. По-прежнему на меня не глядя. Катя сказала совершенно чужим голосом:
– Пойду. – На лестничной площадке остановилась и с неумело скрываемой забывчивостью, сообщила: – Да! Бабушка умерла. Вчера утром.
Эдвард Хоппер (1882-1967): ЗАКАТ НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ. Холст, масло, 74,3х121,9 см, 1929.
* * *
За окном мелькнули огни знакомого переезда. Я поднялся и, пройдя в тамбур, вышел на совершенно пустую в столь поздний час платформу. Электричка с воем умчалась во тьму.
Сойдя по ступенькам, я пересёк пути и направился через пристанционный посёлок туда, где прожил всю жизнь, где жили мои родители, где впервые познакомился с приехавшей на практику на тепличный комбинат Катей, откуда ушёл в армию, и где теперь работал заведующим клубом и заочно учился в Московском институте культуры.
«Я люблю тебя, Катя!»– зачем-то проговорил я в темноту душной ночи. И, вспоминая день бабушкиных похорон, который раз за все эти дни разлуки ругал себя за то, что не сказал тогда об этом Кате, а она, может быть, только этого и ждала.
* * *
В большой комнате родительского дома на табуретах стоял гроб, а в нём бледная, тихая, будто спящая бабушка. По какому-то непонятному для меня древнему обычаю под гробом лежал топор, стоял таз с бордового цвета водой. Справа, на скамейке, сидела многочисленная родня. Среди них была Катя, в чёрном платочке.
«Рече безумец в сердце своем: несть Бог, – монотонно читала чтица. – Растлеша и омерзишася в беззакониих, несть творяй благое. Бог с Небесе приниче на сыны человеческия, видети, аще есть разумеваяй, или взыскаяй Бога? Вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благое, несть до единого…»
И тогда меня точно пронзило: «Как? Неужели – ни одного?»
Но никто, кроме меня, не обратил внимания на эти слова. И так жалко, так беспомощно выглядели перед лицом смерти, что я, наконец, не выдержал и вышел в коридор.
А потом бабушку похоронили. И были грустные поминки и до самого отъезда, упрямое, как думалось тогда, или выжидательное, как верилось теперь, Катино молчание. А ещё через неделю я уехал на весеннюю сессию и, вернувшись через месяц в осиротелую квартиру, отправил жене письмо. И, не дожидаясь ответа, каждый вечер ездил к поезду. Это продолжалось вторую неделю, а жена всё не возвращалась.
* * *
Небо, удивительно звездное, лежало над посёлком. Бездонным провалом темнел на краю посёлка огромный пруд, и в той стороне, где был город, уже светлело небо.
От воды дохнуло прохладой. Поднявшийся ветерок погнал на песчаный берег волну.
Словно очнувшись от короткого сна, я вздрогнул.
«Неужели ты не вернешься, Катя?» – сказал я тихо и повернул к дому.
Нужно было немного поспать, а потом идти на работу, а затем успеть на вокзал к поезду.