Мы предлагаем нашим читателям беседу Александра Кравченко с Игорем Стрелковым о боснийской войне. По сути дела, это воспоминания двух боевых товарищей о событиях, разыгравшихся на Балканах больше двадцати лет тому назад.
Александр КРАВЧЕНКО, Игорь СТРЕЛКОВ
— Игорь Иванович, как у тебя вообще возникла идея поехать в Сербию воевать?
— Довольно нестандартно. Мы вернулись из Приднестровья. Наша десятка понесла потери. Там погиб мой друг Андрей Цыганов, но при этом мы оставались более менее слаженной единицей. Ребята, которые были в нашем подразделении не навоевались и горели желанием служить русской идее дальше.
Поскольку в это время горело в Боснии, в Сербской Краине, то еще находясь в Приднестровье, многие высказывали намерение поехать защищать братьев славян и православие.
В частности такие идеи были у Гены Волосникова, командира нашей десятки в Приднестровье (он сейчас является заместителем руководителя филиала Новороссии в Новосибирске. Аналогично высказывался Женя Скрипник (он же Прапор), который сейчас является моим заместителем в движении «Новороссия», и с которым мы вместе прошли Крым, Славянск и Донецк. У Ольги, которая была санитаром нашего взвода. Такое же намерение было у Виктора, бойца из Таллина.
Ольга нашла через свои контакты у коммунистов — связь с сербами. Изначально она занималась этим вопросом, вела все дела. Ребята через ее контакты встречались с депутатами тогда еще Верховного Совета (еще не расстрелянного). В этот период Женя и Витя приняли решение выдвигаться в Абхазию, потому что с Югославией вопросы затягивались, документы не изготавливались.
Гена через некоторое время уехал на свою родину в Новосибирск, а мне, покамест, поручили вести дела — держать контакт с депутатом Верховного Совета, который занимался этим вопросом. Так вышло, что Витя в Абхазии погиб — подорвался на мине, Женя был ранен, контужен достаточно серьезно, Гена не вылезал из Новосибирска.
Получалось, что ехать-то и некому. При этом меня пригласили в Белый дом и сказали, что ну вот, да, есть человек, который готов посодействовать вам с отправкой в качестве добровольцев — где люди?
А людей-то и нет! Для меня мотивом стало: «Как же так? — Надо ответить за товарища».
Пришлось ехать мне одному, хотя я сам изначально не собирался, по правде говоря. Я не думал о том, что это наша война.
Однако формально я понимал, что сербы нам братья, и не только в славянской сущности, но и в православной вере. Знал, что против них осуществляется агрессия. Знал, что те, против кого они воюют, являются и врагами России. Так, из чувства долга я поехал воевать Боснийскую войну.
Меня познакомили с будущим командиром подразделения. Вместе с ним мы побеседовали с Ярославом Ястребовым — это псевдоним человека, который имел от сербов полномочия формировать добровольцев. И таким образом отправились в Сербию через какое-то время. У меня даже паспорт сохранился со служебной визой.
— Мог бы ты дать краткую характеристику Второго русского добровольческого отряда, в котором ты воевал?
— На мой взгляд, это была отличная ячейка для развертывания на ее базе крупной, сильной и идеологически мотивированной добровольческой части. По ряду причин этого не произошло и после понесенных потерь ячейка начала приходить в упадок, в первую очередь в моральном
плане. Мы были очень непрофессиональны, за исключением тебе знакомого Эдика Смирнова. Пожалуй, на первом этапе это был единственный профессионал в наших рядах. Из нас можно было подготовить очень сильное подразделение. Но не сложилось.
— А с военно-оперативной точки зрения как можно оценить качество отряда?
— Мы были все дилетанты, но мы действительно все хотели воевать, наверное даже больше, чем те сербы, которые нас тогда окружали. Ты это сам видел. И мы выполняли те задачи, которые в том районе, в Вышеграде, больше никто выполнить не мог. Никто кроме нас производить разведки и поиски не мог. С такой точки зрения — мы являлись самым боеспособным подразделением Второй Подрийской легкой пехотной бригады. По сравнению с другии отрядами наша эффективность была (несмотря на их численность) намного выше.
— Расскажи о каком-нибудь боевом эпизоде, в котором ты участвовал.
— Из тех, в которых мы не участвовали вместе с тобой?
— Ну, например, опиши первый бой отряда…
— 4 ноября мы пошли на разведку, я не помню, какую по счету: вторую или третью, в горы. В очень густом тумане мы поднимались по козьей тропе от вышеградской электростанции на Будковы стены ночью. На полпути оказались в таком мареве, что вытянутой руки не видно. Этот туман держался до самого утра, и мы не вполне понимали, где находимся. Приложить карту к этим извилистым горным тропам очень трудно. Вылезли примерно в районе Будковых стен рядом с Джанкичем…
— Нет, это не Джанкич был, а село Холиясы — гора Орлиная…. А внизу село Незуцы.
— Да, там аул разделен речкой на две части, ближайшая из которых Незуцы. Вышли к этим Незуцам. Впоследствии, когда этот район уже был занят Вышегадской бригадой, я понял, что мы в тумане фактически обошли их позиции — выскочили буквально между их дзотов. Мы не видели их, они не видели нас. Мы прошли совсем рядом, вылезли им в тыл, оказавшись между их позициями и селом.
Когда туман упал, стали решать, что делать дальше. Не могли сориентироваться никак, и Ас пошел на разведку вниз, в село.
Там его заметили, после чего Ас вернулся и опять у нас началась неопределенность. Команд мы не получали. Просто сидели и ждали. В этот момент к нам (как впоследствии выяснилось) тоже с позиций противника двинулся патруль: два автоматчика в полугражданской одежде шли прямо на нас. А поскольку на дворе стояло начало ноября и кусты вверху уже облетели, а мы были одеты в достаточно яркую летнюю камуфляжную форму югославскую, то естественно через какое-то время нас заметили, метров с пятидесяти. Причем этих двоих видел только я. Ас их не видел, он находился чуть в стороне, за камнем. Я хотел подпустить поближе, показал Асу направление, показал, что идут двое знаками. У меня начался боевой мандраж, адреналин ударил в голову. Впервые мне пришлось стрелять по людям, когда я их видел.
В Приднестровье я их не видел на мушке. Там я стрелял на вспышки. Они меня заметили. Закричали, начали показывать на меня. Я открыл по ним огонь длинными очередямизачем-то (по неопытности, и неумению). В одного из них я попал. Во второго точно не попал, и он открыл огонь по мне, тоже длинными очередями. Его пули ложились совсем рядом, рикошетили от камней.
Летела крошка, ветки, он выпустил весь магазин и не попал по мне. Видимо, такой же был «опытный» боец как и я.
После этого мы начали сосредотачиваться в группу на гребне, и по нам открыли огонь с тыла. С той самой позиции, мимо которой мы ночью проскочили, из дзота. Он оказался метрах в 80–100 от нас. По нам стреляли из СВД, из автоматов, а мы не понимали откуда. Дзот был прекрасно замаскирован (я его потом осматривал). Надо отдать врагам должное — они хорошо строили фортификационные сооружения, хорошо окапывались и прекрасно маскировали свои огневые позиции.
Не видя противника, мы просто расположились вдоль гребня и начали стрелять в белый свет, как в копеечку. Я стрелял в ту сторону, где я видел в последний раз вражеский патруль. Потом я выпустил в ту же строну четыре трамблона. Ас попытался вызвать сербский минометный огонь. Сербы начали неизвестно куда класть мины. Обстрел прекратился. Скорее всего, одна из мин разорвалась недалеко от мусульманских позиций, и они попрятались в окопы.
Мы попытались сменить позицию, и тут же снова попали под обстрел. Мы бежали по верхушке гребня, — впереди бежал Ас, за ним Андрей (потом погибший), следом бежал я, а замыкал Валера «Причник», потом также погибший. Причником его прозвали за то, что он очень много говорил и очень быстро научился сербскому языку в госпитале.
Пробегая прямо на фоне скалы грязно-белого цвета, мы видели как пули вокруг буквально высекают искры из камня и поднимают пыль. Меня расстреливали, но поскольку стрелки были такие же ополченцы как и мы, в меня не попали. Я слышал звонкие щелчки пуль, а потом мягкий чавкающий звук. В сотую долю мгновенья я понял, что попали по живому человеку. Обернулся — увидел Валеру. Он зажимал себе лицо рукой. И у меня сразу мелькнула мысль — попали в голову — все!
Я его спросил, ранен ли он? Он кивнул головой в ответ. Спросил, может ли бежать, он также кивнул головой, и мы посыпались вниз. Потом я пропустил его мимо себя, а сам залег за куст в расчете на то, чтобы прикрыть отход группы. После этого я группу потерял из вида.
Некоторое время я держал под прицелом тропинку, идущую сверху, но никто на ней не показывался. А потом, вокруг меня начал класть пули снайпер с тыла. С еще одной небольшой горки в стороне от Будковых стен. Видимо там находилась его позиция. Он меня в яркой форме засек на фоне склона, и начал пристрелку. Стрелял он хорошо, но далековато было — метров 600–700, может даже 800. Поэтому он не смог в меня попасть.
Я начал перекатываться, по мне начали стрелять автоматчики. Бросили в мою сторону гранату, но она взорвалась не долетев. Погоняли меня по склону довольно долго. Был остросюжетный эпизод. Я же трамблонщиком был, и за спиной носил карабин, я зацепился им за ветку и повис на дереве. Вокруг меня пули свистят, а я вишу и болтаю ногами как Пиноккио. Но, в итоге я чудом вышел на пост сербов. Там уже были все наши. Я выбрался последним. У Валеры к тому моменту лицо уже полностью распухло. Пуля попала ему в одну щеку, выбила два зуба и вылетела в другую щеку. Повезло ему.
Таким было наше первое контактное боестолкновение и первый раненый в отряде.
— А что такое трамблон, и почему ты решил стать трамблонщиком?
— Это ружейная граната. Они были сделаны по раннему американскому образцу. Граната надевалась на ствол. После этого холостым патроном, в качестве вышибного заряда, ее выпускали в сторону противника. Она могла пролететь метров 150–200. Различали несколько видов: осколочные, дымовые, осветительные и кумулятивные — для борьбы с легкой бронетехникой.
Естественно, для нас интерес представляли только осколочные, поскольку бронетехники на нашем участке у мусульман не было, и осветительные. Но последних было меньше всего.
Трамблонщиком мне было интересно стать на тот момент. Какого-то тяжелого вооружения в начале у нас не было. У нас даже пулемет ПК (М-84 он называется в югославском варианте) появился только в декабре.
Сначала я носил ружейные гранаты для автомата. Но после того, как сломал приклад (там же отдача мощная, я решил, что нужно заряжать холостой патрон. Поэтому я решил, актуальнее будет если я буду носить автомат с четырьмя магазинами в качестве основного оружия. А карабин СКС — полуавтоматическая пушка в качестве дополнительного. Карабин потребовал особого подхода — заряжать сраз у пять холостых патронов в магазин, плюс 10 трамблонских гранат в рюкзоке за спиной.
Таким образом, в случае, если понадобится минимальная артиллерийская поддержка — я смогу ее обеспечить.
— Как выглядел весь комплект оружия?
— Автомат 7.62 Калашников югославского производства; Карабин СКС югославского производства, четыре ручных гранаты, четыре магазина к автомату + десять трамблонских гранат.
— Повлиял ли на тебя горный характер местности, удавалось ли выдерживать физические нагрузки?
— Никогда не считал себя сильным, но по тем временам я был достаточно вынослив. На мне не было ни капли лишнего жира — кожа и сухожилия. Таскал, от других не отставал.
— Там приходилось большие площади и расстояния преодолевать?
— Формально, по карте расстояния были очень маленькими. Но поскольку место достаточно изрезанное, то влезая, например на Будковы стены, мы по карте продвигались 200–300 м, а в реальности это составляло несколько километров очень тяжелого подъема по очень крутым склонам. Пока лезешь вверх, несколько потов сойдет.
Внизу была плюсовая температура: 10–12 градусов, а наверху был неслабый минус. Соотвественно, пока лезли не могли охладиться, а как только вылезали наверх, тут же начинали мерзнуть. Впоследствии набравшись опыта, я начал носить с собой дополнительный комплект сухого белья. Вылезая, передодевался. На тот момент мы не знали таких премудростей.
— Как югославский опыт повлиял на твое становление как воина?
— Это была намного более серьезная война со всех точек зрения, нежели Приднестровская. Если в Приднестровье я был, условно говоря — ходячей мишенью, а в Югославии должен был стать солдатом.
За полтора месяца в Приднестровья я много раз был под огнем, но почти не стрелял в противника.
А в Югославии мне пришлось, не будучи подготовленным никак, быть бойцом разведгруппы. Если ты помнишь, у нас был сержантский учебник (сержанта разведки). Я его тщательно проштудировал. Мы с Асом даже пытались проводить учебные занятия по зачистке домов, по ведению разведки, по тактическому передвижению на поле боя.
— Я застал одно из занятий…
— Мы всего-то два или три успели провести. Если ты помнишь, мы ходили сутки через сутки, причем нередко нас подрывали по тревог е во время отдыха. Мы достаточно сильно изматывались, не знаю как ты, а я очень уставал.
— Да, однажды даже три раза за сутки был выход. Ты вел дневник, для тебя это обычная практика того периода?
— Да, я вел дневник в Приднестровье, вел дневник в Боснии, ежедневный дневник в Первую Чечню и даже во Вторую Чечню, хотя там в связи с характером служебной деятельности мало что можно было записывать.
— А насколько это было сложно делать?
— Для меня это не составляло труда. Было, наоборот, интересно. Это был своего рода сброс напряжения, потому что священников у нас там не было. Поговорить по душам было не с кем. Высказать свои тайные мысли, которые не стоило, может быть, высказывать в разговорах с другими людьми, можно было только дневнику. Я не пил вообще. Тогда алкоголя абсолютно не употреблял, в особенности это касается войны. Поэтому для меня это было как «закрыться». Час-полтора что-то писать — это был духовный отдых.
— А что случилось с этими дневниками?
— Они все целы. Единственное что: в Боснийских дневниках я на определенном этапе вымарал все фамилии.
— Я вот конкретно я получил характеристику за подписью командира отряда. Составлял характеристику ты. Эта штабная работа, она как вообще была поставлена?
— Не было никакой штабной работы, потому что не было штаба. Нас было слишком мало. Во времена своего расцвета отряд вместе с ранеными насчитывал около 20 человек. А в строю редко находилось больше десятка. 12 человек в строю — это был пик активности.
— Но, тем не менее, была попытка придать подразделению более менее устойчивую форму… был флаг, было название…
— Естественно. Проект флага рисовал я. Даже был проект знака отряда. Я, как любитель истории и гражданской войны, стремился создать традицию. В принципе, мне это почти удалось. Однако по ряду причин, в первую очередь из-за нашей малочисленности, оказалось невостребованным. Любая потеря приводила к серьезному упадку морали. Кстати, по этой причине я был против того, чтобы в Новороссии создавались национальные подразделения. Я бы ни в коем случае не стал сосредотачивать сербов в одном этническом подразделении, именно исходя из нашего с тобой боснийского опыта. В группе из десяти человек, находящейся в инонациональном окружении, пусть даже культурно близком, любая потеря воспринимается как трагедия и наносит сильный удар по моральному состоянию всего коллектива. Было бы правильно разбросать нас группами по два-три человека по сербским ротам. Тогда бы потери русского коллектива так остро не воспринимались, поскольку домом для нас был бы не крохотный отряд, а большая сербская рота. Точно также я бы поставил кадровую работу и на Донбассе. Но меня уже там не было, когда создавалось сербское добровольческое подразделение. А возвращаясь к работе с документами, я выполнял обязанности адъютанта отряда, в какой-то степени и замполита.
Придавая подразделению определенную формализацию, сознательно и не сознательно, тогда я это делал инстинктивно, — я укреплял дух отряда. Мы не превращались в банду. Мы начинали себя ощущать хоть не большим, но регулярным подразделением со своей идеологией. Как ты помнишь, Третий РДО убило именно отсутствие идеологии — когда они начали лаяться между собой и устраивать свары.
— Ты попал в Республику Сербскую в ноябре 1992 года. Прошло примерно полгода после начала войны. Если сравнить тактическую ситуацию с тем, что происходит в Новороссии с точки зрения самоорганизации вооруженных сил Республики Сербской и ДНР, если ли какие-то сходства?
— Очень много схожего! Память о сербском ополчении очень сильно подвигала меня не повторять этот горький опыт. Я стремился сразу создать в ополчении именно военную дисциплину. Что убивало сербскую армию? Отсутствие нормальных наказаний и порядка. Сбежать с поля боя для сербов было нормальным явлением (будем прямо говорить). Правда ведь? Ну, бегали они с поля боя! В атаку их погнать почти невозможно было. А почему?
Вот, помнишь первый бой, когда нас с вершины обстрелял снайпер. Двое сербов, которые тащили минометные ящики, бросили их и бежали. А мы с тобой остались. Почему? Потому что мы такие храбрые? Нет, в нас просто заложена эта дисциплина.
А помнишь случай, когда погибли сразу: ротный и два взводных командира? Потому что когда надо было подниматься в атаку, поднялись только они. А все остальные остались лежать. Командиры попытались их поднять, — скосили всех троих.
Получается, что три самых храбрых бойца погибли. А все остальные, праздновавшие труса — под огнем-то подняться в атаку, ох как нелегко, — они все выжили. Потому что не было у них жесткой дисциплины.
Будучи все членами одной общины, зная друг друга, будучи соседями, родственниками в той или иной степени, они не смогли выйти на другой уровень отношений, — за пределы этой сельской общины. Не могли всерьез наказывать за трусость, нерешительность, другие преступления своих односельчан, родных и соседей.
В Новороссии я стремился этого избежать сразу. И меня в данном случае была очень выгодная позиция — я был не местный.
— Сельские родственники наводят на мысль, что там условная мобилизация была полной в отличие от Новороссии…
— Я бы так не сказал. Много ты видел сербской молодежи?
— Я не об этом веду речь. В отличие от них на Донбассе мобилизация вообще не проводилась.
— Даже если бы я объявил мобилизацию, например, в Славянске, то я бы смог принять еще пару тысяч человек. Но мне нечем было их накормить, вооружить, ни даже дать им командиров. Ведь мне даже для добровольцев оружия не хватало.
— Так получилось, что в сербской армии было около тысячи русских добровольцев. На Донбассе самую многочисленную добровольческую диаспору составили сербы. Чем можно объяснить этот факт?
— Сербы очень много воевали. Их княжество благодаря постоянным восстаниям получило автономию от турок в начале 19 века. Сербы более воинственны, больше готовы к тяготам и лишениям. Героизм, проявленный сербами во время Первой мировой мало с чем сравним. Это пик сербского национального самосознания.
— Новороссия очень популярна в Сербии сегодня, и лично ты, как человек. Если появится такая возможность, поехать туда, ты бы согласился?
— Насколько тебе известно, там уже начали сажать добровольцев, сражавшихся за Донбасс. У сербов сейчас руководство,
исповедующее тройную мораль. Они говорят одно — делают другое, думаю третье. Утверждают, что русские «братушки», но в угоду своим западным хозяевам сажают сербских добровольцев. Поэтому сейчас такая поездка не актуальна.
Мне очень понравилась Сербия, когда я там находился, я был в полном восторге от сербского гостеприимства, от сербской кухни, от красоты гор. С удовольствием бы посетил и Боснию, и Шумадию, побывал бы там, где не успел по причине загруженности. Пока я находился там в течение пяти месяцев, за исключением короткого отдыха в Вышеграде, я там ничего толком не увидел. Только в русскую церковь успел зайти, где надгробие Врангеля.
В храм святого Саввы я не попал. Он был закрыт по каким-то причинам. В сербские музеи также не смог попасть. Однако остались очень теплые впечатления.
Все, что я говорю по поводу недисциплинированности сербских солдат, относится только к организации (вернее к ее отсуствию), а не к моральным качествам самих сербов. Если бы в сербской армии была та же дисциплина, что и во время Первой мировой, то наверное сербы и сейчас бы сражались не хуже чем их предки.
Беседовал Александр Кравченко
Источник: Русская весна