Известный автор и исполнитель – о том, почему он не стал журналистом и как рождаются песни, о любимой гармошке и казачьих корнях, политике федеральных телеканалов и чувстве единства нации.
– Игорь, у тебя уже несколько раз брали интервью церковные СМИ, например телеканал «Союз». Но как-то при чтении интервью с тобой в одном православном журнале возникло ощущение, что тебя словно пытаются искусственно притянуть к себе: мол, смотрите: «это тоже наш человек». Ты сам себя чьим ощущаешь?
– (Смеется.) Своим. Я ни к какому лагерю в принципе не склонен, не становился ни под чьи знамена. Я под своими хотел бы остаться. Естественно, определенные симпатии у меня есть. Телеканалу «Союз» большое спасибо, кстати, за то, что они меня пригласили. Они здорово меня поддержали, поэтому им от меня спасибо.
Игорь РАСТЕРЯЕВ
– Поставим вопрос прямо. Хотелось бы с тобой поговорить о Православии, вере, но только не давить этим. Нам не нужны формальные благочестивые ответы. Во что ты веришь? В себя? В друзей? В удачу? Может быть, во что-то еще?
– В Бога верю.
– Многие говорят: «Я верю в Бога», но когда начинаешь с человеком беседовать, понимаешь, что… У американцев, например, на долларах написано: «Богу доверяем». А кто твой Бог?
– Я так скажу: я верю в абсолютную Его силу и в абсолютную свою слабость человеческую. Потому что то, что произошло со мной, вся эта внезапная песенная популярность – это не что иное, как вмешательство высшей силы. Потому что специально, одними собственными людскими потугами и желаниями в такие короткие сроки такую историю сделать нельзя. Я считаю, что это просто кто-то взял и вот так вот спустил, подарил мне. Притом очень быстро, в кратчайшие сроки. Потому что и песен я раньше никаких не писал. А здесь получилось, что в такой короткий промежуток времени написалось столько песен и пошла вся эта история.
– То есть ты считаешь, что это Промысл Божий?
– Это точно.
– А в чем-то еще он проявляется? Ты чувствовал, что он тебя как-то ведет по жизни?
– Всю жизнь.
– А ты уже понимаешь, к чему он тебя ведет или куда?
– (Смеется.) Нет. Я просто надеюсь, что к хорошему.
– Ты когда-нибудь мечтал прославиться? Если да, то на каком поприще? Чем в детстве мечтал заниматься?
– Это было бы странно, если бы я сказал, что не мечтал прославиться, – потому что я пошел в Театральный институт. Видимо, была какая-то тяга к лицедейству, к славе, может быть, – к чему-то такому. Но чего точно я не ожидал – что ко мне придет когда-то всё это и придет именно через гармонь, через музыку. Когда меня называют музыкантом, мне это до сих пор кажется… удивительным.
– Правда ли, что до этого ты едва не стал журналистом?
– Я пошел в Театральный институт еще и для того, чтобы не учиться на журфаке. Я тогда на журфак уже почти поступил, уже прошел подготовительные курсы, у меня уже даже была рекомендация от приемной комиссии. Вот. Но на журфаке пришлось бы учить английский язык и еще какие-то предметы, которые мне не нравились. Там надо было бы действительно учиться. Невозможно было бы, как в Театральном институте, три года притворяться талантливым, или каким-то там высокодуховным, или там артистичным, и тебе за это всё бы списывалось. На журфаке все вещи конкретные, английский тот же.
– А музыкальное образование у тебя есть?
– Нет, у меня ни образования музыкального, ничего такого специализированного просто нет.
– Как ты чувствуешь музыку? Через кинестетику?
– Через что?
– Через кинестетику: то есть через ощущения, через пальцы, как бы через кожу.
– (Отмахивается.) Нет. Это просто музыка в голове рождается сама. А ты на гармошке подбираешь – получается мелодия для песни.
– Что для тебя в творчестве первично: стихи или музыка?
– Музыка.
– Есть мнение, в том же интернете, в комментариях к клипам, что у тебя музыка однотипная. Хотя, может, это просто авторское решение, причем намеренное, чтобы люди не обращали внимания на музыку, а слышали текст и задумывались?
– Я в силу какой-то своей необразованности, действительно, музыку придумываю несколько однотипную или одноритмовую. Либо это оттого, что я не умею хорошо играть на музыкальном инструменте, либо использую один музыкальный инструмент – гармонь. Она стилистически может быть однообразной, если по мелодиям брать, но не думаю я, что она одинаковая. То есть если мелодии грамотно разложить, то сами мелодии, я думаю, все-таки разные.
– Или у нас просто нет слуха.
– (Смеется.) Это нормально.
– Для тебя творчество – это работа или служение?
– Всё делится на две части. Первая – это когда придумывается новая мелодия. Вот ты ее набрал на гармошке, и она у тебя в гармошечном варианте живет. Образуется тема. Но опять же, как я всё время говорю, в гармошку что ни засунь, какую угодно мелодию – в итоге всё будет про русскую дорогу. Она, гармошка, патриотическая, сам инструмент патриотический. Тема, тематика песен – она продиктована инструментом. А когда уже тема нашлась – начинается работа над текстом. Вот это уже настоящая работа, она может длиться и год, и даже больше года. Лежит себе заготовка, болванка. И всё тебе понятно, даже музыкальный размер понятен. Сколько куплетов надо, уже ты знаешь – шесть куплетов, не больше и не меньше. Музыкальный размер такой-то. Тема тоже ясна. И есть две-три строчки, а то, что между ними, то есть текст, – это уже работа начинается, это уже тяжело. У меня, по крайней мере.
– Есть мнение, что гений отличается от таланта тем, что человек владеет талантом, а гений владеет человеком. Вот ты можешь не писать? Или это у тебя внутренняя потребность: «писать – как дышать»?
– Могу ли я не писать? Да. Конечно, могу. (Смеется.) Как же не могу? Запросто! Хотя… я могу сказать, что могу не писать, но мелодии параллельно будут рождаться. Я могу не доводить до ума долгое время то, что помимо меня рождается в голове – в виде музыки, каких-то тем, идей. Они могут долго отлеживаться, я могу им не давать практического выхода. Но они всё равно будут возрастать. Мелодии изначально рождаются как-то подсознательно. То есть изначально мелодия рождается в дороге, напевается на какую-нибудь глупость. Когда голова вообще не работает. Ты что видишь – то и поешь. И дурачишься в этот момент, то есть ты как бы такой немножечко даже… что-то юродственное присутствует в момент рождения непосредственно мелодии. Потому что ничего общего с патриотической тематикой эти мелодии изначально не имели и не имеют. То есть это изначально какая-то глупость. Смысла никакого нет, есть только мелодия и какой-то полет мозга, соединение, что вот у тебя мелодия родилась. А дальше уже, когда эта мелодия в гармошку попадает, вот тут гармошка ее начинает грузить всякими темами, смыслами и тому подобными вещами.
– Какова цель твоего творчества? Есть ли таковая вообще? Или это просто самовыражение? У Набокова – не уверен, что процитирую близко к оригиналу, – есть такие слова: «пишу новую книгу для того, чтобы скорее дописать и начать новую». Или вспомним слова Портоса: «Я дерусь, потому что я дерусь». У творчества вообще может быть цель какая-то?
– Это скорее самовыражение. У меня нет такого, знаете ли: «хочу изменить мир к лучшему». Я этого как-то не очень понимаю. Для меня это скорее просто какая-то внутренняя потребность, я вижу в этом суть.
– Просто хочется петь?
– Да.
– Ты помнишь ощущения от своего первого концерта в Москве?
– Я согласился авантюрно, для меня это было всё равно как развлекуха, я думал: это первый и последний концерт. Так же думали все мои кореша. Они подтянулись в Москву просто потусоваться, посмотреть. Думали, что это будет смешно и интересно. Но за неделю, за две до этого первого концерта я вдруг понял, что у меня, кроме пяти песен, собственно, ничего и нет. Я придумал для первого концерта еще две песни: «Ромашки» и «Казачья». Ну, опять же, как сказать: придумал – мелодии были уже давно, им было, может, год или два, темы были, но не было текста. Поэтому пришлось конкретно вот к этой самой дате себя собрать в кулак и попытаться эти тексты сложить. Песня «Ромашки» оказалась тяжелее, она рождалась очень, так сказать, мучительно. Песня «Казачья» вообще изначально планировалась на калмыкском языке. Я еще не знал, что именно спеть, но понимал, что там хорошая мелодия.
– Ты знаешь калмыкский язык? Его было проще выучить, чем английский?
– Нет, не знаю. Но я не знал, про что написать текст. И тогда просто к калмыкам обратился. (Смеется.) Калмыки меня завернули, сказали… а я в «ВКонтакте» у них спросил перевод стихов, которые примерно так были набросаны, но у меня на аватаре тогда была фотка, на которой я с голым торсом и с шашкой. Калмыки посмотрели на это и сказали, что я… тролль. Они меня как-то генетически не приняли в этом образе. Я тогда обиделся, сказал, что отныне всё у меня с калмыками закончено. Обратился в бюро перевода, чтоб мне на турецкий перевели, они мне перевели, но я прочитал и понял, что я это ни в жизнь не выучу и не спою, ни за неделю, ни за год – то, что там было написано. И тогда я просто взял и немного переписал свои стихи – и получился текст «Казачьей песни». Она накидывалась, что называется, от балды. Никакой работы над текстом практически не было. Мелодия очень заводная. Она поется от лица пятнадцатилетнего подростка, который в принципе речь свою не строит, а по-суровому эмоционально накидывает. Может, вот здесь-то всё и совпало, по эмоции.
– Ты говоришь, что у твоего творчества нет определенной цели. Творчество – это творчество. А у жизни есть цель? Чего ты хочешь по жизни? О чем мечтаешь?
– По жизни – да, есть. Хочется, чтобы материал, который накопился, который есть, – по максимуму его превратить в форму, то есть либо в песни, либо в книгу еще одну, либо еще что-то. Чтобы то, что ты увидел, то, что тебе дали пережить, что-то там понять, – это всё родить как-то в художественном целостном законченном виде.
– Твои текстовые вставки между песнями очень емкие, острые, точные, порою горькие, порою веселые. У тебя чувствуется литературный талант. Не боишься, что ты убил в себе талантливого писателя или журналиста?
– Не думаю. Если бы я на журналиста пошел учиться, то, может быть, это бы отбило у меня вообще всяческую охоту писать. Потому что у меня любая деятельность, которая ставилась бы под любую опасность огранки и была бы огранена в какой-то момент жизни, всегда вызывала какое-то отторжение, диссонанс в начальном стремлении к этому.
– То есть ты не признаешь никаких законов, навязанных правил? Может, ты революционер в душе?
– Не думаю.
– Но ты как-то сказал в прежних интервью, что тебя из-за твоих взглядов не пускают на федеральные телеканалы, вообще на телевидение…
– Я не думаю, что это из-за каких-то моих взглядов меня не пускают. Там и без меня хорошо. Просто иной раз бывают, скажем так, предложения прийти побыть как бы при другом исполнителе, пристяжным. Чтоб твоя идея была пристяжной к какой-то главной идее, которую там канал ставит. Либо какие-то еще ставятся условия: петь под фонограмму или там еще что-то. Или петь не свою песню, но как бы в своем якобы каком-то образе, как они это видят. То есть предлагают заниматься не совсем свойственным мне делом, выглядеть не совсем тем, кто я есть на самом деле. Мне это не очень-то интересно. Поэтому несколько таких, так сказать, предложений, я завернул. А вот телеканал «Культура», например, или тот же канал «Союз» – они мне нравятся, это другое дело. Я на них в своем естественном виде пел. Пел так, как есть на самом деле. Не надо было ничего, ни каких-то инструментов добавлять, ни аранжировок никаких делать, ни шоу-балет какой-то сзади ставить, чтобы не выделяться в общем концерте. Всё по-естественному было. Просто у федеральных каналов своя политика есть, общеканальная. Это нормально абсолютно. У меня на это своя политика с гармошкой. Не всегда это возможно в каком-то совмещении, поэтому чего тут говорить…
– В Кремль не приглашали еще на какой-нибудь концерт подыграть?
– В Кремль… я не помню.
– Насколько хорошо ты знаешь своих предков? Кем они были?
– Знаю, знаю. Все казаки. Предки по отцу – все были казаками. Дед, его прадед Василий Яковлевич – казак, потом Яков Иванович. Дальше не знаю. Дальше знаю из метрик церкви нашей, в хуторе Растеряев, что очень много было Растеряевых. Хутор Растеряев такой был. Ну, как сказать… хутора, они же отходили от станиц. У нашей станицы родовая – это Раздорская-на-Медведице. Две Раздорских есть. Первая: Раздорская-на-Дону – бывшая столица донских казаков была, древняя. Вторая: Раздорская-на-Медведице – наша родовая станица, верхняя. Вот там очень много Растеряевых было, мне метрики распечатывали, но кто они – я даже не могу сказать. Уже сложно просчитать, кто кем был, – это XVII–XVIII века.
– Какой хочет видеть Россию Игорь Растеряев? Что бы ты в ней поменял?
– Весны хочется. (Смеется.) Еще более хорошей, еще более счастливой, еще более замечательной и прекрасной. Я по-другому не могу. Я не знаю, как ответить.
– «Поэт в России – больше, чем поэт». Ты много ездишь по стране, общаешься с самыми простыми людьми, поешь ты тоже о простых людях, простых вещах – всем близких, всем понятных. Ответь на такой вопрос. Есть сейчас два противоположных мнения на то, что происходит с Россией: одни говорят, что Россия загибается, другие – что Россия возрождается. Что, по-твоему, сейчас происходит?
– Могу сказать только так: у меня есть ощущение целостной нации. Но, опять же, как я общаюсь и кого я вижу? Я вижу людей, которые приходят на концерт. Это в каждом городе по типу приблизительно одни и те же люди. Они что вАрхангельске, что в Рязани, что во Владивостоке по какому-то своему общему типу близки, эти люди.
– Мы на твоем концерте видели очень разных людей: разного возраста и социального положения. Что именно ты имеешь в виду, когда говоришь, что они похожи?
– Они могут быть разными. Но я имею в виду, если сравнивать, скажем, города, что люди похожи. Я сами города не всегда успеваю увидеть. Но успеваю увидеть людей на концерте. Есть какие-то города, в которых, волею судьбы либо концертного графика, мы задерживаемся на два, на три дня или даже более того и успеваем в них всё облазить, и тогда складывается четкое представление об этом городе, том месте, куда ты попал. Но есть города, которые не успеваешь посмотреть, понять. Но люди, которые приходят на концерты, – они чем-то похожи.
– Но всё же в твоем кругу какое больше ощущение: возрождения или погибели?
Я не склонен разделять какие-то панические настроения, нет ощущения апокалипсиса.
– В моем кругу нормальное ощущение. Вот среди моих ровесников, кстати… тех, кто даже моложе, нету такого, что… как вам сказать… Могу сказать, что гораздо меньше пьют. Сейчас даже по молодежи смотрю: меньше пьют. Даже меньше, чем мы пили, чем я или мои ровесники в их возрасте. Точно могу сказать за себя, что у меня нет утопических взглядов на настоящее и на будущее. Я не склонен разделять какие-то панические настроения.
– Есть что-то, чего русскому человеку, так скажем, не хватает для движения вверх?
– Это-то всегда есть. Я просто говорю, что нет ощущения апокалипсиса, что всё загибается. Деревня, конечно, загибается, выживают там вопреки.
– А был город, где тебя не приняли? Или не поняли?
– Где меня не поняли? Так-так-так… Город, где меня не поняли… Могу сказать. Для меня удивлением было… мы делали концерт в Михайловке, в Урюпинске, непосредственно рядом с Раковкой, в Волгоградской области, и я себе тогда нафантазировал, посчитал, что раз все песни поются про тот регион, то должен быть какой-то особый прием, какое-то особое такое «А-а-а-а-а-а-а!». Но всё оказалось с точностью до наоборот. То есть более сдержанного – доброжелательного, но сдержанного – приема у меня не было нигде. Земляки отреагировали сдержаннее, например, чем в Архангельске или где-то на Севере, где не имеют ничего общего со степями и комбайнами, или с Волгоградом, или с Доном.
Игорь Растеряев на концерте
– До первого клипа, даже до театра «Буфф», о котором ты уже во многих интервью упоминал, ты чем занимался? Интересно, с чего начинал Игорь Растеряев?
– Я всегда был артистом. В театре. Всегда. После школы – сразу в Театральный институт, там поучился пять лет. И год ездил с «Белым театром». Это такая школа жизни была. Мы ездили по всем городам Московской и Ленинградской областей, давали детские спектакли в замороженных ДК, в заброшенных кинотеатрах, деревенских домах культуры. Это самый развал когда был после 1990-х. Наряжались в какие-то самодельные костюмы, приводили детей в эти замороженные ДК. Дети завязывали шапки, сидели играли в варежках в тетрис, пытались лазерной указкой попасть нам в глаз. Одним словом, как все нормальные дети, проявляли интерес к искусству. А мы играли. Я был – Крокодилом. У моего костюма, правда, не было пасти – поэтому я просто выходил и говорил: «Я – Крокодил». У меня пар изо рта от холода шел. А сзади тигренок бегал, выплясывал, потому что он был в коротком трико, тонком, и ему было очень холодно, поэтому он типа изображал активность, а на самом деле просто так согревался. А учителя сзади говорили: «Хорошо играет тигренок». Затем уже попал в театр «Буфф», где вот в этом году уже 10 лет исполнилось, как прослужил. Проиграл, точнее. Всегда у меня жизнь шла как-то ровно, без крутых поворотов.
– Ты не из тех артистов, которые заказывают себе дорогостоящие клипы, пользуешься в основном любительскими съемками. Кто снимает и монтирует твои клипы?
– Леха Ляхов – это мой друг. Он снимал все мои ролики, что есть на ютубе. Все мои песни: и «Комбайнеров» первую запись на телефон, и все остальные видеоролики. Он сейчас живет в Москве. Приезжает, когда новая песня рождается. Мы едем с ним снимать что-то, потом сидим и вместе монтируем. Видеоряды, которые на концертах с проекторов показываются, тоже Леха все монтировал. Здесь есть секрет: в зале стоит зеркало, чтобы я видел, что в тот или иной момент по видео на фоне показывается; надо, чтобы артикуляция совпадала в некоторых местах, особенно там, где мультики.
– Сколько гармошек извел за время поездок?
– Та, на которой сейчас играю, – это изначальная гармошка. «Чайка». Я на ней играю все концерты. Она в последнее время сыпется постоянно – ломается, в смысле. Ломаются металлические рычаги именно, кнопки…
– Клавиши?
– Да, клавиши. Голоса летят. Но это уже изношенность металла. Она в комиссионке была куплена в свое время. По-моему, на ней, кстати, до того и не играли, потому что меха склеены еще были. И вот она сейчас с регулярностью через два-три концерта наворачивается. Всегда есть запасная гармошка. Но я стараюсь на каждом концерте именно на ней играть, потому что она писклявая, такие голоса на ней резкие – мне это в ней нравится. Она мне очень дорога.
– Ты куришь?
– Нет.
– Семья, жена, дети?
– Нет.
– Если бы ты прекратил вдруг выступать – чем бы ты тогда занимался?
– В «Буффе», наверное, работал бы.
– А если бы ты по каким-то причинам не смог в принципе выступать на публике?
– Я думаю, рисовал бы. Если бы мог рисовать – рисовал бы. Или что-то пытался бы писать.
– Без лишнего пафоса – спасибо, что ты есть вот такой вот, со своими мыслями. Спасибо тебе за твое творчество.
– Спасибо вам. Всем привет!
Источник: Православие.Ру