Владимир Варава: СЕРБИЯ И РОССИЯ — ВИЗАНТИНИЗАЦИЯ ПРОТИВ ВЕСТЕРНИЗАЦИИ

«Серб Христов радуется смерти!» Вот как говорит преподобный Иустин о трагическом подвиге сербского народа за «Крест честный и за свободу златую» словами диакона-мученика Аввакума. Это «лозунг мученической истории сербского народа». Она очень близка истории русской, столь же мученической и трагической…

Что важно для русской души, то важно и для сербской…

Преподобный Иустин (Попович)

ВИЗАНТИНИЗАЦИЯ ПРОТИВ ВЕСТЕРНИЗАЦИИ

Как только мы начинаем говорить о славянском мире, о славянской душе, то сразу в мысленном горизонте возникают образы России и Византии. Россия, византизм, славянство — вот духовный, культурный, метафизический, геополитический контекст, в свое время навечно обозначенный Константином Леонтьевым, вне которого продумывание славянских вопросов не имеет смысла. Что мы можем сказать сегодня по поводу их взаимодействия? Принесло ли время новые смыслы, новые акценты, или еще не обдуманы проблемы, возникшие в XIX веке, без разрешения которых дальнейшие размышления лишены перспективы?

Леонтьеву действительно удалось проникнуть умственным и духовным взором в живую плоть русской культуры, разглядеть под огромным слоем поверхностно-рациональных оценок и трактовок реальный механизм русского своеобразия, ибо он раскрыл потаенные смыслы того феномена, который носит название византизм.

Во времена Леонтьева не существовал термин «вестернизация», но словосочетание «эгалитарный прогресс», часто употребляемое Леонтьевым, точно соответствует основным параметрам вестернизации: упростить сложного, проблемного и трагического человека до потребляющего, не думающего и не страдающего существа, до «среднего европейца».

Вестернизиция, являющаяся основной идеологемой современной формы мирового тоталитаризма – глобализма, стремится к уравнению многомерного и разнообразного мира в рамках одного доминирующего типа культуры. Равенство как социокультурный идеал – проклятие рода человеческого. Единственно подлинное равенство человечества – это равенство во Христе, ибо здесь нет никаких эмпирических, человеческих предпочтений и приоритетов. Все равно немощны и беспомощны, всем требуется неотмирная помощь Неба.

Леонтьев – пророк гибельности вестернизации, которая в его время виделась ему как «эгалитарный прогресс», что является глобализацией в наше время.

Действительно, что-то случилось сегодня с Россией; мрачные пророчества Леонтьева, к сожалению, сбываются.

Из многочисленных высказываний Леонтьева на славянско-византийскую тему можно взять следующие, которые и будут определяющей «духовной нитью» наших размышлений: «Нравится нам это или нет, худо ли византийское начало или хорошо оно, но оно единственный надежный якорь нашего, не только русского, но и всеславянского охранения».

Леонтьев видел в византизме огромный культуротворческий потенциал: «Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше». Это и есть абсолютный смысл византизма, смысл метафизический, духовный и философский. Поэтому нужно понимать византизм не эмпирически (как систему политического интриганства или «тысячелетнюю лабораторию тоталитарного опыта»), а метафизически — как духоносно-поэтическое осмысление кардинальных моментов и состояний человеческого бытия – рождения, веры, смерти. Византизм – сугубо духовно-культурное философское понятие и именно так нужно его принимать и рассматривать сегодня.

Философско-богословское осмысление византизма дает, по крайней мере, три его грани, взаимосвязанных, образующих единое мирочувствие и мировидение: 1) недоверие к человеку в его наличном, антропологически-ущербном (греховном) состоянии; 2) недоверие к универсалистско-глобалистским проектам по созданию одной «общечеловеческой» культуры; 3) трагическое восприятие наличного мира, в котором безумно-антиномическим образом соединяются крайне острое восхищение Богосозданной красотой тварного мира с одновременным видением его страшного зло-уродливого лика. Драматические противоречия между этикой и эстетикой приводят к крайне пессимистическим выводам относительно трагической судьбы тварного мира.

Именно византийское трагическое мирочувствие, в котором нет либерально-поверхностного по отношению к этому миру, который «во зле лежит», создало особый поэтико-литургический контекст мысли, в котором философия означает живое детоводительство ко Христу, в котором бездны страшных падений и свирепый мрак Богооставлености находит свое выражение в возвышенно-скорбных мотивах и высочайших эстетических образцах. Но именно это и создает особую духовную твердость православных славян, преданно держащихся за свои ценности и святыни.

В центре новой нехристианской религии глобализма ставится идея счастья, счастья смертного в смертном мире, добавим. Стремление смертного сделаться счастливым в земных условиях – утопия, на деле оборачивающаяся страшными несчастьями, кровью и войнами, страданиями миллионов, не желающих жить по «цивилизованным стандартам» тоталитарного рынка, а в лоне своей родной традиции.

Византизим как мировоззрение, трезво оценивающее иллюзорность любых прогрессистских проектов, культивирует возвышенно-трагический стиль жизни, соответствующий онтологическому состоянию наличного бытия, бытия больного и порушенного многовековым человеческим злом. Иным словом, византизм – благородство и трагический аристократизм; вестернизм – примитивность и пошлость.

Итак, сейчас мы наблюдаем конфронтацию двух антропологических моделей – Homo Byzantinus и Homo Americanus. Разница меж ними столь велика, политические силы на сегодняшний момент столь неравномерны, что вольно-невольно необходимо заниматься апологией коренных начал славянского духа, в основах которого – византийское мирочувствие.

Наличие византийского субстрата в славянской культуре и задает ту особую философскую матрицу, которая и отличает духовное любомудрие русских, основанное на живом, трагическом и антиномическом Богопознании и Боговосприятии от рационалистического, схоластического западноевропейского «философского дискурса», в котором истина – категориальный продукт абстрактно-логического мышления.

Взаимодействие византийского (православного) начала с началами славянскими создает тот необходимый культурный синтез, который позволяет сохранить православие без Византии на укрепленных православием славянских территориях. Хотя сами по себе «византизм» и «славянство» — изначально два разных культурных типа. Общеславянские черты характера хорошо известны. Это доброта, кротость, уступчивость, хаотичность, неоформленность. Византийские черты тоже хорошо известны. Это воля, власть, сила, жесткость, могущество. Только лишь их плодотворное, прежде всего, духовное взаимодействие создает великое культурное образование, имеющее великие духовные и культурные задания. В этом свете культурософская «формула» России, как и любого славянского народа, состоит в неслиянности и нераздельности византизма и славянства.

Общность византизма и славянства очевидна. Благоговейное отношение к книжности, к Слову как таковому проявилось и в самоназвании «славен»-славян, которое связано со «словом». Народ самоименует себя, указывая на свою главную черту – «люди, владеющие словом». Слово у славян поистине сакрализовано, оно имеет высший бытийный статус, им окрашены все ценностные приоритеты народа.

Своеобразным метафизическим гимном славянскому миру можно считать стихи сербского поэта «корневого мироощущения» Манойле Гавриловича:

Серебром славянским лава,
растекаясь во вселенной,
чародея жжет отныне,
в пасти Солнца
обреченно ворон стонет;
над Европой вижу светлую богиню:
то любовь моя восходит
на зардевшем небосклоне.
           (Пер. И. Числова)

Здесь передано вселенское мироощущение, в котором теплая нежность славянского взора перемежается с суровой обреченностью византийского мирочувствия.

Леонтьев опасался «опрометчивого панславянизма», так как видел в современных ему балканских славянах потенции космополизации, демократизации, ибо недостаток крепких византийских форм делает южное славянство подверженным эгалитарным тенденциям столь нелюбимого им Запада.

Гениальность Леонтьева в том, что он один из первых узрел разрушающее воздействие западной культуры, ибо последняя подверглась саморазрушению через демократию, социализм, то есть через упрощение высоко-трагических начал бытия. Мало кто в то время, подобно Леонтьеву, мог почувствовать опасность унификации культуры на буржуазных принципах усреднения, которые сводят все многообразие жизни государства и человека к идеалам достатка, безопасности, комфорта. То есть к презренным для человека высокой культуры вещам.

А сегодня реальность глобализации, американизации, интеграции, уничтожающей всякое живое своеобразие национальных культур – не просто угроза, а суровая действительность. Только опора на славяно-византийский исток может действительно и духовно, и культурно, и политически укрепить и обогатить Россию и весь славянский мир, который, если не потеряет своего духовного лика, явится серьезной альтернативой безличного и безкультурного постмодернистского глобалистского общества.

Ошеломляющая достоверность прогноза Леонтьева относительно разрушительного действия мелко-однообразных идей, которое несет в себе массовая культура Запада, заставляет вновь и вновь вчитываться и вслушиваться в трагические интонации его духовных пророчеств.

«ФИЛОСОФСКИЕ ПРОПАСТИ» ИУСТИНА ПОПОВИЧА

Наиболее яркая и величественная фигура, появившаяся на сербско-русском духовно-культурном горизонте — это фигура выдающегося сербского богослова и философа, архимандрита Иустина (Поповича), прославленного Сербской Православной Церковью в 1993 году. Об этом выдающемся человеке, одном из преданных деятелей вселенского Православия, епископ Банатский Амфилохий (Радович) так сказал (выделяя наряду с преп. Иустином и таких великих подвижников нового времени, как владыку Петра II Негоша и владыку Николая (Велимировича), пустынножителей Цетиньского и Орхидского): «Исключительность и неповторимость этой богомудрой троицы состоит преимущественно в том, что каждый из них, по-своему, соединил в себе философа, богослова и поэта. Такой сплав – редчайший, но и самый благоуханный цветок,

что приносит земля. Соединить в себе философа, богослова и поэта – значит осознать глубину бытия и твари, опытно встретиться с Тайной, на которой почивают все существа и вещи, и к чьей полноте стремятся; перелить это знание и этот опыт в самое образцовое, самое красивое человеческое слово – поэтическое. «Философские пропасти» — это неоспоримое доказательство наличия этого тройственного соединения в вулканической и богопламенной душе и христолюбивом сердце отца Иустина».

Сказано сколь точно, столь и великолепно. В современных учебниках и энциклопедиях по философии отсутствует имя преп. Иустина. Но именно ему удалось раскрыть философские глубины бытийной проблематики, обналичить коренные, исконные запросы человеческого духа о смысле и назначении человеческой жизни, о Тайне Бытия. Поражает также проникновенное отношение к русской культуре, понимание ее смысла и значения.

Глубочайшее понимание русской души сербским философом-святым свидетельствует о неоспоримой духовно-душевной близости наших народов. Кто еще так мудро и проникновенно мог говорить о русской душе: «Русская душа имеет свой рай и свой ад. Нет нигде более страшного ада и более дивного рая, чем в душе русского. Ни один человек не падает так глубоко, до крайнего зла, как русский человек; но в то же время и ни один человек не взмывает так высоко, до вершин, превышающих все вершины, как русский человек. История свидетельствует: русская душа мечется между чернейшим адом и самым светлым раем. Мне кажется, что русская душа из всех душ на земле имеет самый жуткий ад и самый чарующий рай. В драме русской души принимают участие не только все ангелы небесные, но и все бесы ада. Русская душа – это самое драматическое поприще, на котором беспощадно сражаются ангелы и демоны. За русскую душу ревниво борются миры, борются вечности, борются сам Бог и сам сатана».

Глубокое проникновение в тайну русской души и тайну русской культуры у преп. Иустина произошло через Достоевского, которого он тщательнейшим образом изучал и постоянно называл «самым ревностным апостолом всеславянства».

Наверное, далеко не случайно современный сербский поэт Ранко Йовович пропел такие стихи русским в стихотворении «Что есть человек без подвига, Господи!»:

Русские – царский народ,
оружия люди и чести,
поэты во всем,
поэты даже в злодействе,
еще пламенеют – только в пламени
Достоевского и Толстого.
           (Пер. И.Числова)

Развивая основные мысли и интуиции Достоевского, преп. Иустин так понимает историософскую миссию славянства: «Только освященное и просвященное Христом славянство обретает свое непреходящее значение в мировой истории и через всеславянство ведет к всечеловечеству». «Просвященое Христом славянство» и есть искомый идеал Леонтьева, идеал византизма, который четко формулируется сербским святым. Так сербский святой снимает некоторое натяженное недоумение между Достоевским и Леонтьевым, который первого обвинял в «розовом христианстве».

Миссия славянства – размыть христианским братолюбием узко-националистические рамки, сформированные западноевропейской геополитикой. Вместо безликого «глобального человечества» — многоликое, ибо Христоликое, всечеловеческое. Либо мертво-однообразный глобализм, основанный на дехристианизированных, точнее, антиправославных, постмодернистских антропологемах, либо живое братское всечеловечество, основанное на бесконечном многообразии национальных культур.

Всеславянский идеал — это попросту христианская проповедь, обращенная ко всем народам во все времена и эпохи. «Служить каждому человеку и всем людям ради Христа – радость над радостями для славянского всечеловека-труженика», — говорит преподобный. И поэтому так определенно резюмирует свои размышления философ-святой: «Проблематика славянского человека, в сущности, исчерпывается Православием».

Единство людей может быть реальным только во Христе, все остальное – утопия; единение людей не может быть ни в какой идее, пусть даже самой гуманной и возвышенной.

Единение в гуманистической идее привело к обратному – страшной дегуманизации. А если произойдет единение в глобалистской идее – исчезнет человек вовсе.

Преподобный Иустин обращается к национальным героям своей Родины, выявляя сокровища народного духа, сохранившие национальные святыни, да и сам народ своим преданным служением высшей Истине.

«Серб Христов радуется смерти!» Вот как говорит преподобный Иустин о трагическом подвиге сербского народа за «Крест честный и за свободу златую» словами диакона Аввакума, мученика, пострадавшего во время боснийского восстания Хаджи Проданова в 1814 г. Это «лозунг мученической истории сербского народа». Она очень близка истории русской, столь же мученической и трагической.

Как часто русские были распинаемы на крестовине чужеродных идей, да и просто распинаемы врагами в буквальном смысле физического уничтожения. Но что-то всегда давало силы выстоять, в самой черной беде опора на родные духовные святыни всегда оказывалась верным помощником.

Преп. Иустин говорит о глубинных архетипических чертах национального характера, употребляя слова «аввакумовский сербизм», характеризуя его следующим образом: «Это критерий истинного, величественного и возвышенного сербизма. Серб является сербом лишь потому, что он Христов, ибо в таком качестве он ощущает, что бессмертен и вечен в этом и ином мире».

Это очень созвучно историософским характеристикам русского национального типа: русский значит православный. Национальная идентификация осуществляется по единому принципу, принципу духовному, — преданность Христу, Православию.

Эти черты преданности истине Христовой и есть византийское начало, дающее крепость и силу духа. «Неистребимость исконного начала произрастала из «упрямого» (ср. серб. пркос) национального характера, из не поддавшегося «коллективизации» сербского села, из византийского мироощущения, не растворившегося до конца в новомодных западных веяниях».

Преп. Иустин обращается к самому дорогому образу для сербского сердца, к образу св. Саввы. Св. Савва, по словам преподобного, «основатель и творец нашей народной философии, нашего народного мировидения». И Пасха для сербов является праздником Святосаввья, то есть праздником «святосаввского видения мира и жизни». Это видение – пасхальная победа над смертью, которая есть «святосаввская философия жизни».

Существует дильтеевская или зиммелевская «философия жизни», но есть святосаввская философия жизни. Различия – бесконечны. Все дело в том, что сербская философия укоренена в особенностях православной культуры. Западноевропейская культура, как бы она не открещивалась от позитивизма и рационализма, никогда не ставила перед собой таких (для нее умонепостижимых и запредельных) целей, которые ставит перед собой православная культура.

Как говорит преп. Иустин, цель православной культуры – святость и спасение. Западная философия не знает слова спасение; оно по ту сторону ее морального сознания, которое всегда работало в гедонистическом режиме добывания комфорта для смертной плоти.

В православной философии спасение – истинный смысл существования всякого смертного, хоть немного задумывавшегося над своей трагической участью. Преп. Иустин не устает повторять: «Жуть быть человеком», «опасно быть человеком», «трагично быть человеком». В таком же духе говорит и русский философ Николай Федоров, поставивший спасение через воскресение главной целью, общим делом всего человечества. Вот где духовная, метафизическая, онтологическая близость мировоззрения, роднящая православные народы. Спасение, сотериология, а не приспособление, борьба за существование.

С глубочайшей любовью и сочувствием говорит преп. Иустин и о Митрофане Воронежском, как о том святом, которым строится рай души русской, ставя его в один ряд «лучших и высших представителей славян». В ряду «славянских бессмертных», «главных зодчих православной культуры» преп. Иустин называет имена «святого Саввы Сербского и святого Сергия Радонежского, святого Симеона Мироточивого и святого Димитрия Ростовского, святого Прохора Пчиньского и святого Тихона Задонского, святого Гавриила Лесновского и святого Серафима Саровского, святого Иоанна Рыльского и святого Иоакима Осоговского, исповедника Тихона, Патриарха Всероссийского, и исповедника Варнавы, Патриарха Сербского, митрополита Антония Храповицкого и епископа Николая Орхидско-Жичского, святого Иоанникия Девичского и преподобного Иоанна Кронштадского, Гоголя и Достоевского, Хомякова и Флоренского».

Вот эти люди, образцы-Образы, герои-подвижники, мудрецы-пророки, духовидцы-страстотерпцы, составляют рай русской и сербской души. Содружество святых – вечное дружество народов, подтвердивших свое духовное родство перед Всевышним. Преп. Иустин является как бы ходатаем перед Господом за неразрывно-кровную и духовно-душевную родственность наших народов.

Общность заданий философии коренится в общности православных святынь, подтвердивших в течении долгой исторической жизни общность переживания духовной Реальности и духовных ценностей. Единое понимание соборной молитвенной практики, единое чувство и переживание Бога, единая, выражаясь современным языком, ценностно-смысловая картина мира, осознание глубокой чужеродности иных религиозных культурных традиций – все это является знаком и гарантом глубинного духовно-исторического родства и единства.

Как Святая Русь, Сербия тоже Небесная Сербия. Поэт Петар Паич свидетельствует об этом:

Под землей лицо твое, над бездною,
Сербия, страна моя небесная.
           (Пер. В.Широкова)

СВЯТОСАВВСКАЯ ТРАДИЦИЯ СЕГОДНЯ

Современный сербский философ Владимир Меденица развивает святосаввскую философию жизни, обращаясь к русским философам, и, прежде всего, к Николаю Федорову. Вот где реальная духовная связь и преемственность!

Владимир Меденица показывает близкородственное отечественному понимание философии в статье, посвященной творчеству наших великих мыслителей – Федорову, Флоренскому, Флоровскому с весьма характерным названием: «Истина есть естина, алетейа, вечная память». Он крайне негативно относится к отвлеченному, понятийному мышлению, для которого истина, оторванная от живой действительности живого и страждущего сердца, существует сама по себе и для себя. «Это мнимая истина по себе и для себя стала в дальнейшем великим инквизитором философии, владельцем ключей, могилой духа и ума, может, самой Истины», — говорит Меденица, прямо заявляя свою духоносную «гносеологическую» позицию.

Характеризуя русскую религиозную философию как «соборную, органическую мысль», современный сербский философ подтвердил исконное духовное и метафизическое родство русской и сербской мысли в глубинном контексте единого славянского понимания любомудрия как живознания. Для сербского мыслителя носители русской религиозной философии — «сторонники одного соборного сознания, чья сущность не определена только общим содержанием, а глубинным познанием, что человек может добраться до Истины только как Богочеловечество, как соборная общность многих я с Богом, и что лишь соборность, церковность является тем, что обеспечит истинное познание и истинное действие».

Такое тонкое и одновременно глубокое понимание особенностей русской философии подвинуло Владимира Меденицу на соборное делание по переводу на сербский язык и распространению классического наследия русской религиозной философии. Вот уже десять лет он является главным редактором издательства «Бримо» (Белград), выпускающего серию «Русские богоискатели». Это пример живой, соборной, подвижнической деятельности, направленной на реальное взаимоуглубление культурного и духовного родства наших народов.

Пример Владимира Меденицы – подтверждение метафизического тождества философской картины мира славянских народов, объединенных общим пониманием Истины как живого начала Бытия, а не как логико-схоластической категории, присущей философской ментальности западных культур. Вот почему, например, современные англоязычные исследователи могут вообще не замечать и не понимать своеобразия русской мысли, видеть в ней, по крайней мере, лишь «вариант» западноевропейской, не дозревшей до подлинной рационалистической выраженности, а сербский философ в русской мысли видит вообще высшее проявление философии как таковой.

Как и сербский поэт Джорджо Сладое показывает искреннюю и глубокую любовь сербов к русским:

Снегом наша Родина только тем покрыта
Что Россия-матушка сеяла сквозь сито.
Даже Солнце Красное, что горит высоко,
Нас согреть является каждый раз с Востока.
Бог – Он тоже Русский, Русским и родился –
Просто на детей Своих снова рассердился…
Сочиняй, что хочешь, только и поныне
Мир плывет на синей русской льдине.
           (Пер. И. Числова)

Если философию принято трактовать как любовь к мудрости, любовь к истине, то важным является то, что под истиной понимают разные культурные традиции. Хорошо известны слова классического западного философа Гуссерля об объективности истины, сказанные им в «Логических исследованиях»: «Что истинно, то абсолютно истинно само по себе: истина тождественна, едина, воспринимают ли ее в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги».

Для западноевропейских философов доминирующими являются рациональные, логические представления об истине. Ярчайший пример тому — Гуссерль, рьяно боровшийся со всяким «психологизмом» в самой строгой, построенной по мертвым математическим канонам науки – философии. Но это именно западноевропейское абстрактно-схоластическое видение философии, из которой выхолощено всякое живое начало живой жизни и оставлена лишь мертвая объективность беспристрастного разума, непонятно для чего и для кого объективно регистрирующего абсолютно нечеловеческую истину. Соответственно и вся жизнь культуры строится исходя из такого мертво-объективного видения. Здесь философия — наука и только наука, а наука — объективна и, главное, вненациональна.

Русское понимание истины, науки, философии радикально иное, ибо здесь радикально иной подход к первоосновам бытия. Так, Достоевский говорил: «У них великий аргумент, что наука общечеловечна, а не национальна. Вздор, наука везде и всегда была и в высшей степени национальна – можно сказать, наука есть в высочайшей степени национальность». Эти слова как бы упреждают будущие попытки обескровить национальный поиск истины, лишить каждый народ его своеобразного и глубоко оригинального мировосприятия.

Владимир Меденица демонстрирует подход, свидетельствующий о глубинном тождестве философского мировоззрения сербов и русских. Он говорит о том, что истина не гносеологическая категория, она не представляет собой какую-либо формальную или теоретическую ценность: «Истина – это онтологическая действительность, глубочайшая сущность существа, она – само существо… она – «хлеб наш насущный», то, что кормит и сохраняет в существе, в существовании, жизни, в смысле, в Сущем. Истина – то, что живет и поддерживает жизнь, в потоке преходящего остается неизменным».

По мере размышления над истиной сербский философ раскрывает сущностные черты славянского мировидения, которые можно определить как не схоластическое, не рационалистическое, не интеллектуалистическое философское мировосприятие. «Истина — алетейя, незабвение или память, сопротивляющаяся скорости Леты, реки забвения, сила, спасающая его из реки забвения».

В конечном счете, он приходит к пониманию истины как жизни, «вечной жизни для всех». Это исконно православное мировоззрение: «Яз есмь Путь, Истина и Жизнь», в русской философии нашедшее наивысшую реализацию в учении о преодолении смерти и воскрешении умерших Николая Федорова. То, что современный сербский философ так глубоко и проникновенно воспринял учение русского мыслителя XIX века, является доказательством единого православно-русско-сербско-славянского мировоззрения, в котором Истина есть вечно-живое, соборное, абсолютное средоточие Света и Правды.

Сербский поэт Добрица Эрич подтверждает духоносно-патриотическое преодоление смерти:

Мы не боимся смерти,
черной чумы,
а страшимся рабской жизни и долгой
болезни.
Смерть частая гостья у сербов…
Она не страшнее…
если человек встречает ее на своей земле,
с чистой душой и светлыми помыслами.
           (Пер. С. Гловюка)

Да, «Смерть частая гостья у сербов», как и у русских, и в душе она вызывает порой и смятение, и страшные духовные терзания. Но ответ одинаков: и серб, и русский обращаются в минуты душевных нестроений к одному и тому же.

Преп. Иустин Попович обращается к человеку, к которому подступила смертная тоска жизни, жаждущей Истины и Правды. Где искать ответ, в рационалистических системах Запада или в живом опыте веры православного Востока? «Куда ты пойдешь, друг, когда душа твоя, твоя синяя птица, начнет метаться в клетке твоего тела, начнет метаться, мучимая вопросом, который задавал себе Растко: что есть жизнь? Что есть смерть? Для чего человеку дается жизнь, если она оканчивается смертью? Если на тебя нахлынут эти жуткие вопросы, то кто тебе на них ответит, европейский человек или Богочеловек, обретаемый Растко?».

Истинное философское делание – стремление к подлинной жизни, в которой преодолено косное начало мироздания, являющегося бастионом и оплотом высшего зла – смерти; если усилия любомудров не направлены на искоренение, уничтожение зла, то это не подлинная философия, а бесплодные потуги мертвого разума, производящего мертвые истины. Вот почему Владимир Меденица современную западную философию, которая возникла в «смертоносной отвлеченности не-логосной рациональной цивилизации», характеризует как абсолютно нигилистическую и секулярную, которая не способна к восприятию живой Истины Бытия, а соответственно, к пониманию кардинального духовного задания человека в Бытии. Владимир Меденица как бы вторит антропологической формуле преп. Иустина : «В нашем земном мире очевидна реальность: чем меньше Бога в человеке, тем меньше человека в человеке».

Итак, святосаввская традиция преодоления зла и смерти, несмирение со злом и смертью, — то, что единит философское мировосприятие русских и сербов. Невозможность, нежелание комфортно жить в мире, в котором неиссякаемо зло и страдание, – общее у славянских народов. Не случайно преп. Иустин нашел у Достоевского глубину миропонимания, а Владимир Меденица — у Николая Федорова и у всей русской религиозной философии. Жизнь дана не для счастья в несчастливом мире, а для непрестанного соборного искания Истины и Правды. Это то, что роднит наши народы, и то, что так непонятно тем, кто хочет «достойно» и «цивилизованно» жить в глобальном мире зла и порока.

Серб как и русский не боится смерти, он ее презирает и не принимает как зло и неправду. В западноевропейской культуре, в особенности американской, чрезвычайно развита танатофобия, то есть панический, животный страх за свою наличную физическую жизнь. Здесь даже и не ставится вопрос о преодолении смерти; смерть – закон природы, который нужно ухитриться как можно дольше избегать и продлевать наиболее комфортно свою эмпирическую жизнь в безопасности и достатке. Героический культ смерти, присущий традиционным культурам, здесь просто отсутствует; танатофобия парализует все нравственные устремления души, и все ценностные акценты смещаются в сторону посюсторонней реальности, которая признается единственной и высшей. Танатофобия страдает и византофобией, видит в византизме прямого врага и угрозу личному существованию.

Все философские силы европейской культуры направлены на бесконечные анализы вторичных реальностей (то есть языка, социума, культуры, текстов). В то время как философское устремление славяно-сербского любомудрия направлено на само Бытие, на его недолжное состояние, в котором зло и смерть, и поэтому подлинный философ тот, кто преодолевает разломы самого бытия и ищет пути к высшей онтологической истине, то есть к миру абсолютного Света и Правды.

СЕРБСКО-РУССКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ

Единство мессианских задач русского и сербского народов – быть хранителями и свидетелями Православия в окружении, становящемся не только тотально дехристианизированным, но и откровенно бесчеловечным.

Россия и Сербия сегодня реальный «антинатовский бастион», являющийся преградой на пути к очередной западной экспансии, цель которой – «новый (то есть абсолютно нехристианский) мировой порядок». Научный сотрудник Института славяноведения, Центра по изучению современного балканского кризиса профессор Е.Ю. Гуськова в своей фундаментальной работе, основанной на огромном количестве новых материалов «История югославского кризиса (1990-2000)» (М., 2001) делает следующие заключения: «Сегодня ясно, что стратегический план США, чьим инструментом является НАТО, направлен, прежде всего, против России. Но преградой на этом пути могла стать Югославия. Сначала Югославия мешала потому, что была самым сильным и большим государством на Балканах. Потребовалось ее расчленить, разбить на меленькие государства… Югославия стала полигоном отработки силовых приемов, методов доказательства силы. Просто Сербия попала в жернова борьбы за власть между великими державами, не вписывалась в планы, мешала из-за своей гордости и возможного нелогичного поведения, из-за своего нестандартного мышления, нежелания подчиняться диктату, из-за своей сохранившейся исторической памяти, склонности уповать на Россию и любить ее».

Действительно, «фетишистская метафизика европейской культуры» (преп. Иустин), распалив свои политические амбиции на мировое господство, наткнулась на неведомое ей древне-таинственное мировоззрение, которое стойко держится живому пониманию Истины и Правды. Народы «Третьего Рима», «Белого Орла и Белого Ангела» сохранили ту дивную «херувимскую суть человеческого существа» (преп. Иустин), которая просто непонятна современному цивилизованному технократу духа. Вот почему балканский конфликт именовался самими американцами как «столкновение Уолл-Стрита с Византией». Все дело в византизме, являющегося пугалом для цивилизованного Запада и якорем спасения для славянских народов.

Далеко не случайно Валентин Распутин своей духовно-писательской интуицией югославский конфликт 90-х рассматривает как попытку искоренения православия из этого региона.

Духовное значение русско-сербского союза – в противостоянии жесткому нагнетанию современной вестернизации, которая грозит миру уничтожением национальных культур вообще через экспансию одного техно-гедонистического образа жизни. Об этом много и талантливо писал недавно ушедший русский философ Александр Панарин.

«На каждого, кто отправится по стопам Саввы» (Матия Бекович) кидаются силы зла и смерти, ибо св. Савва и есть великий символ, даже не символ, а действительный , как всякий святой, победитель непобедимого – смерти. Этим смертоборческим настроем близки сердца сербов и русских.

Духовные союз крепится осознанием коренной общности языка, мышления, религиозных святынь, общей исторической миссии. А главное – в общности философского образа мира православных славян[1] , радикально отличающийся как от вестернизированных христиан Запада, так и нехристианизированных азиатов Востока.

Общая кириллическая духовная пра-матрица русского и сербского языков – лингво-метафизическая перспектива соборной жизни наших культур, которые могут статьнадэтническим субстратом славянства, выразителем его коренных этических, эстетических, религиозных, политических интересов.

Для Леонтьева было предпочтительнее слияние русских с неславянскими народами (с тибетцами, или индусами, например), если при этом не теряется, а проявляется культурное своеобразие, чем с юго-славянами при утрате культурной самобытности.

Возрождение византийского духа – то, на что так пророчески надеялся Леонтьев, будет спасительным смыслом для сего славяно-православного мира, если ему удастся воссоздать русско-сербский союз бесконечно метафизического восхождения к неотмирным горизонтам самого Бытия, что приведет к пышному культурному расцвету славянских народов.

Единый контекст сербско-русского духовного родства может стать метафизической осью современной славянской культуры. Сегодня совершенно очевидно, что «единая мировая цивилизация» — глобалистский миф, реализация которого приносит страдания тем народам, которые чтут родные святыни, и для которых практика вестернизации оказывается неприемлемой в силу глубинного механизма сопротивления Традиции. Единое философское мировоззрение славянских народов сегодня может стать сильным интеграционным механизмом для создания более прочных культурных, духовных, политических, экономических и прочих связей. Никогда нельзя забывать уничижительных характеристик по отношению к славянскому миру со стороны западных интеллектуалов (Гегель, теоретики нацизма, современные американские аналитики). Русско-сербское духовно-культурное ядро должно стать навсегда гарантом единства славянского мира, определять благие горизонты его неотмирного будущего.

Идея прогресса, на которой зиждется философия глобализма, самый сильный обман исторической оптики, самая сильная иллюзия, утопия, просто заблуждение. В наиболее трезвые минуты прозрения наиболее выдающиеся умы понимали – нет прогресса в истории, а есть реальная боль жизни. «Время – движение горя» — говорит Андрей Платонов, разрушая тем самым всякие лже-оптимистические надежды на все более «цивилизованную», «достойную», «счастливую» жизнь. Путь России и Сербии реально подтверждает эту горькую истину, что время – движение горя. Но лишь на дне отчаяния обретается высшая радость, лишь в смирении и покорности даруется мудрость и воля.

Православные муки Сербии родственны православным мукам России. Долгая история двух народов, которые смогли выстоять в откровенно инаково-враждебном культурно-политическом окружении может развернуться в совместное будущее. Будущее необходимо строить совместно. Для этого необходимо восстановить историческую память, увидеть общность трагической судьбы, общность страданий и надежд.

Поэт Иван Лалич в стихотворении «Плач Летописца» тревожно вопрошает о грядущей судьбе, о ее бытийных перспективах:

… Кто выведет нас
Из несчастья нашего? На каком языке
Говорит златоустая мудрость по ту
сторону вечности?
Кого я увижу – зверя иль ангела –
Сквозь магический кристалл времени?
            (Пер. В. Кочеткова)

Глубинное общение российской и сербской философии приведет к взаимному умножению духовных и метафизических потенций наших культур. Россия в Сербии узнает важнейшие истоки своей книжной православности, Сербия в России – важнейшие сотериологические перспективы. Взаимное отражение родственных культур в зеркале исторической судьбы – способ более глубокого самопознания, а значит и узрения своих духовных заданий в мире. А они оказываются общими, ибо как завещал святой Иустин: «Что важно для русской души, то важно и для сербской: только ведомые Святителями они могут спастись от ада и войти в рай вечной жизни Христовой».

[1] Очень родственные философские интонации мы находим в современной сербской поэзии. Подготовленный к Дням Славянской письменности и культуры, проходивших в 2003 г. на государственном уровне в Воронеже, сборник «Из века в век. Сербская поэзия: Стихотворения» (М., 2003) является наглядным подтверждением этому. Многие имена сербских поэтов стали благодаря сборнику доступными нашим соотечественникам, которые, окунувшись в поэтический мир Сербии, бесспорно, обнаружат много родственного и общего, почувствуют неумирающий византийский дух и силу сербских поэтов.

Источник: ПРАВАЯ СТОРОНА